“В скором времени нельзя было и узнать ещё недавно заброшенную усадьбу. Она ожила и расцвела вновь, составив потрясающий контраст с окружавшей её бедностью, убожеством и дичью. Вахтанговцы оказались блестящими “колонизаторами”. Уже в первом же году наш дом отдыха оказался устроенным превосходно. Дом был заново отремонтирован. Были выстроены две новые дачи, разбита теннисная площадка, расчищен старый парк, приведён в порядок большой фруктовый сад.
На соседних лугах паслись наши стада коров. В просторном свинарнике было полно свиней. Местные крестьяне обрабатывали вахтанговские огороды и засевали наши поля. Они же работали на кухне, пасли коров, рубили дрова, расчищали парк. Как богатые феодалы, как конкистадоры среди покорного покорённого народа жили мы — советские артисты и музыканты, среди “самых передовых крестьян в мире” — советских колхозников в социалистическом государстве в эпоху сталинских пятилеток, когда, по словам “Краткого курса истории ВКП(б)”, социализм был уже почти осуществлён в нашей стране и оставались совсем пустяки до полного его завершения.
В дополнение к продуктам, получаемым от нашего собственного хозяйства, дирекция театра получила в Москве разрешение правительства на снабжение нашего дома отдыха “совнаркомовским” пайком, который в то время выдавался только самым ответственным партийным и правительственным работникам. И нам стали регулярно доставлять из Москвы первоклассные продукты: сыры и колбасы, ветчину и икру, лучшие конфеты и превосходное печенье. Никогда я не ел так вкусно и обильно, как в нашем доме отдыха в 1933 году.
Знали ли мы тогда, что в эти же самые дни лета 1933 года в других областях нашей страны — на Украине и Северном Кавказе — вымирали от голода миллионы наших соотечественников? Что трупы валялись неубранными на улицах деревень и городов? Что было много случаев людоедства? Знали ли мы всё это? Верили ли мы этому? Нет. Мы старались об этом не знать. Мы прилагали все свои усилия к тому, чтобы этому не верить. Подобно миллионам советских граждан, мы учились заглушать голос нашей совести, ибо как же можно было жить иначе? А мы все любили жизнь и хотели жить”.
Ну, как тут не вспомнить манифест Алексея Ганина “Мир и свободный труд народам”, за сочинение которого он и его друзья были расстреляны в 1925 году по воле Ягоды и Агранова, которые вместе с Утёсовым, конечно же, бывали в “Вахтанговском раю”, описанном Елагиным в книге “Укрощение искусств”. Но по свидетельству того же Елагина, в культурной жизни 30-х годов существовала ещё одна прослойка, которая по уровню своих доходов и благ даже опережала уровень вахтанговского, то есть самого привилегированного “правительственного” театрального коллектива Москвы.
“Однако тогда же, в годы 1933–1935, существовали музыканты, которые, — пишет Елагин, — хотя формально и не имели всех “закрытых” благ закулисной театральной жизни, но зато зарабатывали такие огромные деньги, что без труда получали все преимущества, какие только могли иметь привилегированнейшие из советских граждан. Это были музыканты известных джазов, достигших как раз к этому времени зенита своей всенародной славы и популярности. Известные руководители советских джазов — Александр Цфасман, Леонид Утёсов, Яков Скоморовский — зарабатывали несколько десятков тысяч рублей в месяц, и их музыканты — не менее 5000”.
А как же по сравнению с этими “сынами гармонии” и “жрецами прекрасного” зарабатывали на свою грешную жизнь представители “черни”, или, как их называет Утёсов, “идиоты социализма”? Елагин пишет об их заработках так: “Не лишним будет для сравнения привести заработки советских граждан других специальностей. В те годы — 1934–1935, о которых идёт речь, — амбулаторный врач в Москве получал 300–350 рублей в месяц, инженер — 500–600 рублей, главный инженер большого завода — 900-1100 рублей. Средний рабочий — 200–250 рублей”. “Ойстрах получал 500 рублей за десятиминутное выступление”. А что касается уровня жизни сегодняшних крестьян и сегодняшнего простонародья, то их существованье мало чем отличается от существования крестьян, обслуживавших театральную и джазовую элиту тридцатых годов. Я убедился в этом недавно, получив письмо из костромского посёлка Вохма, находящегося рядом с селом Пыщуг, где прошли в эвакуации 1941–1943 годы — годы моего детства.