Однако этого Окуджаве показалось мало, и, находясь в маниакальном состоянии, он впал в другую крайность: ему стал сниться соплеменник, но уже не “растерянный”, а властный и даже всесильный в своём зле:
Оставалось Булату Шалвовичу как бывшему фронтовику вспомнить о том, что представители “трёх народов” выходили с дарами навстречу гитлеровским войскам, о том, как молодые сыновья трёх народов, спасаясь от призыва в армию, уходили в горы, в ущелья, в “зелёнку” в те дни, когда немцы рвались на восточный берег сталинградской Волги, когда немецкие танки вот-вот должны были выйти к грозненской и бакинской нефти, когда судьба священной войны висела на волоске.
Но обо всём этом сын и племянник двух крупнейших грузинских профессиональных революционеров (его отец был секретарём горкома ВКП(б) Нижнего Тагила, а брат отца Мишико — руководителем партийной организации советской Грузии) не думал, лелея в своём воображении облик соплеменника — “маленького, немытого и рябого”.
Но вот как вспоминал о Сталине его политический враг — польский генерал Андерс, в отличие от Окуджавы, встречавшийся со Сталиным: “Сталин — невысокого роста, коренастый, крепкий, широкоплечий, производит впечатление сильного мужчины. Бросаются в глаза его большая голова, густые чёрные брови, чёрные с проседью усы. Коротко остриженные волосы. Но больше всего в память врезаются глаза, чёрные без блеска, ледяные. Даже когда он смеётся, глаза его не смеются. Движения очень сдержанные, как бы кошачьи. Говорит только по-русски с довольно сильным кавказским акцентом, спокойно, обдуманно. Видно, что каждое его слово рассчитано. Властен, и это чувствуют все вокруг. Он всегда был очень вежлив… В присутствии Сталина все, не исключая и Молотова, совершенно съёживались. Чувствовалось, что они ловят каждый его жест, каждое слово и готовы выполнить любой приказ во что бы то ни стало”.
Вот вам и “маленький, немытый и рябой”, “растерянный и пьющий”. Впрочем, эпитетом “рябой”, позаимствовав его у Окуджавы, воспользовался Евтушенко в стишке о похоронах Сахарова: “За ним следил Малюта в снежной пыли, // и Берия, и тот палач рябой”. Фантазии придумать что-либо своё у Е. Е. не хватило.
Один из мелких идеологов “шестидесятничества” и крупный чиновник ельцинско-горбачёвского режима Евгений Сидоров в своих “Записках из-под полы” попытался было защитить имя Булата Окуджавы:
“Политическая полемика, между тем, то и дело принимает в поэзии “Нашего современника” малоприличные формы. Словно бы продолжая старую линию журнала на развенчание Булата Окуджавы, малоизвестный стихотворец из Санкт-Петербурга Владимир Шемшученко бросает в спину давно ушедшего поэта грубый выпад: “Ты принял свободу — как пёс от хозяина кость”. В этом стихе, кроме плебейской уязвлённости и комплекса неполноценности, ничего другого, к сожалению, не содержится”.
Увы, Е. Сидоров ошибается: за своё глумливое и садистское оправдание крови, пролившейся в октябре 1993 года (“Для меня это был финал детектива…
Я наслаждался этим <…> никакой жалости у меня к ним не было” — Б. Окуждава. “Подмосковные известия”, 11.12.1993), Окуджава получил от “хозяина” не просто “кость”, а целый “вкусный” набор посмертных памятных наград. Специальный указ был подписан палачом русского простонародья во имя памяти своего лакея с гитарой. Вот текст этого уникального и в истории императорской России, и в истории СССР, и в истории “России демократической” документа:
“УКАЗ Президента РФ от 19.06.1997 № 627
“ОБ УВЕКОВЕЧЕНИИ ПАМЯТИ ОКУДЖАВЫ Б. Ш.”
Отмечая выдающееся значение творческого наследия Окуджавы Б. Ш. и его особый вклад в отечественную культуру, постановляю:
1. Учредить ежегодную Литературную премию имени Булата Окуджавы, присуждаемую Президентом Российской Федерации.
Руководителю Администрации Президента Российской Федерации в месячный срок представить проект положения о Литературной премии имени Булата Окуджавы.