Чувствуя фальшь “шестидесятников”, Анна Ахматова в разговорах с Лидией Чуковской отзывалась обо всех них жёстко и непреклонно: “Это не стихи, а эстрадные номера. Помните, Лидия Корнеевна, люстры падали от грохота аплодисментов в огромном зале в Ташкенте, когда выступал Гусев? А потом возьмёшь книгу в руки — ничтожно. Бывают такие случаи: выступит человек один раз со своими стихами на эстраде, вызовет аплодисменты, и далее всю свою жизнь подбирает слова применительно к собственному голосу. Незавидная участь…” А о стихах Ахмадулиной Ахматова отзывалась так: “Полное разочарование… Стихи пахнут хорошим кофе — было бы гораздо лучше, если бы они пахли пивнухой. Стихи плоские, нигде нет ни одного взлёта, ни во что не веришь, всё выдумки. И мало того — стихи противные”. Сказано жестоко. Но когда читаешь строчки Ахмадулиной о том, как она попала в застолье к некоему официозному переделкинскому критику и подумала: “За Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем”, — то понимаешь правоту слов Анны Андреевны. “О Евтушенко и Вознесенском, — вспоминает Чуковская, — Ахматова отозвалась и как о личностях и как о поэтах <…> — Начальство их недолюбливает, — сказала я. — Вздор! Их посылают на Кубу! И каждый день делают им рекламу в газетах. Так ли у нас поступают с поэтами, когда начальство не жалует их в самом деле!” (Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Том II, СПб: Нева, 1996. С. 355, 377).
А вот как, по свидетельству Корнея Чуковского, относился к стихам Е. Евтушенко Александр Твардовский:
“14 сентября 1969. Вчера вечером, когда мы сидели за ужином, пришёл Евтушенко с замученным неподвижным лицом и, поставив Петю на пол, сказал замогильно (очевидно, те слова, которые нёс всю дорогу ко мне):
“Мне нужно бросать профессию. Оказывается, я совсем не поэт. Я фигляр, который вечно чувствует себя под прожектором”.
Мы удивлены. Он помолчал.
“Всё это сказал мне вчера Твардовский. У него месяцев пять лежала моя рукопись “Америка”. Наконец он удосужился прочитать её. Она показалась ему отвратительной. И он полчаса доказывал мне — с необыкновенною грубостью, что всё моё писательство — чушь”.
Я утешал его: “Фет не признавал Некрасова поэтом, Сельвинский — Твардовского”. Таня, видевшая его первый раз, сказала: “Женя, не волнуйтесь”.
И стала говорить ему добрые слова. Но он, не дослушав, взял Петю и ушёл”. Крестьянский сын Александр Твардовский, написавший трагическую поэму “Страна Муравия” о раскрестьянивании России, глубже и честнее Утёсова, Евтушенко и прочих “шестидесятников” знал, что такое социализм для народа. И всё-таки сколько ни ссылайся на авторитеты минувших времён, всё равно удивляешься тому, что “тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман, и тому, что Евтушенко, написав “Бабий Яр”, совершил нечто сверхъестественное, поскольку он, в сущности, сочинил молитву, которую истово стали заучивать и повторять местечковые советские атеисты вроде Леонида Утёсова…
Хотя, с другой стороны, “Бабий Яр”, который Е. Е. считал чуть ли не главной своей поэтической вершиной, воспринимался совсем иначе. Вот что писал об избранных стихах Евтушенко, в число которых, естественно, вошёл “Бабий Яр”, известный русский поэт, участник Великой Отечественной войны Николай Старшинов: “Чем дальше я читал “Строфы века”, тем определённее складывалось у меня представление, что составитель умышленно натравливает один народ на другой, специально подбирая для этого соответствующие стихи, в которых находится “ключ к русской душе”, душе антисемита-погромщика, а в лучшем случае — человека “без царя в голове” — то есть дурачка… И у меня вырвался из души экспромт-эпиграмма, посвящённый составителю: