Об одном обстоятельстве только умолчал Слуцкий: чтобы окончательно выйти на орбиту “труда и быта”, обществу надо расправиться со всеми “пламенными революционерами”, то есть осуществить то ли термидор, то ли 1937-й год, то ли майдан, чего до сих пор не могут понять доживающие свой век дети XX съезда КПСС, они же дети Арбата, они же кумиры нынешней “5-й колонны”. В середине 1930-х годов в Советском Союзе схватились не на жизнь, а на смерть два потока сознания: один требовал, чтобы мы “дошли до Ганга”, чтобы завоевали “землю крестьянам” в испанской Гренаде, чтобы народ, не щадя себя, жил революционными страстями: “.не до ордена, // была бы Родина // с ежедневными Бородино”. Но Сталин уже повернул руль истории “во имя быта и труда”, во имя Днепрогэса и Магнитки, во имя реабилитации казачества и Кузбасса, во имя “Страны Муравии” и Конституции, где было написано, что “человек у нас имеет право на ученье, отдых и на труд”.
Споры о Сталине в России, да и в мире не утихают до сих пор. Однако, как это ни странно, но английский аристократ, писатель, воспитанник Кембриджа и пожизненный пэр британской короны Чарльз Перси Сноу был куда более справедлив и осведомлён, нежели наши “шестидесятники”, когда писал в своих размышлениях о Сталине:
“Не теряя времени, он приступил (в какой-то мере, был вынужден к тому, ибо ход подобных процессов неумолим и неизбежен, тут одна из причин, почему его враги оказались столь слабы) к величайшей из промышленных революций. “Социализм в одной стране” должен был заработать. России в десятилетия предстояло сделать примерно то же, на что у Англии ушло 200 лет. Это означало: всё шло в тяжёлую промышленность, примитивного накопления капитала хватало рабочим лишь на чуть большее, чем средства пропитания. Это означало необходимое усилие, никогда ни одной страной не предпринимавшееся. Смертельный рывок! И всё же тут Сталин был совершенно прав. Даже сейчас, в 60-е годы, рядом с техникой, не уступающей самой передовой в мире, различимы следы первобытного мрака, из которого приходилось вырывать страну. Сталинский реализм был жесток и лишён иллюзий. После первых двух лет индустриализации, отвечая на мольбы попридержать движение, выдержать которое страна больше не в силах, Сталин заявил: “Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно. Помните слова дореволюционного поэта: “Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь”…Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут”.
Нас не смяли. И по этому поводу наши “шестидесятники” рыдают вот уже почти столетие, словно евреи на реках вавилонских… Однако, рыдай не рыдай, но логика мышления, пытаясь принять всю чрезвычайную сложность нашей революции и последующего сталинизма, бывает бессильна, и нам приходится прибегать к языку чувств, чтобы осознать всю трагедию минувшей эпохи. Вот он, этот язык:
“Многие диссиденты на склоне лет приходили к новому пониманию того, что случилось со страной. Не так давно в возрасте 96 лет скончался писатель Олег Васильевич Волков. Дворянин из богатой и знатной семьи, он 28 лет просидел в сталинских лагерях и, понятно, был антисоветски настроен. Перед смертью он сказал: “Я по-прежнему не принимаю и ненавижу коммунизм, но я с ужасом думаю, что теперь будет с Россией. Она слишком уязвимая и хрупкая страна, ей нужна была эта броня из СССР. А теперь я умираю с ужасом за будущее России”. Это — слова Вадима Валериановича Кожинова, после которых он добавил: “Не Сталин определял ход истории, а история определяла ходы Сталина”.
А вот что писал о Сталине наш “шестидесятник” Владимир Алексеевич Солоухин:
“Как ни странно, в сердцах русских эмигрантов, относящихся к СССР сугубо враждебно, победа СССР вызвала волну патриотизма. Победил СССР, но победил и русский народ, победила Россия. Кстати сказать, это словечко — “Россия” — применительно к государству стало звучать всё чаще и чаще. И вовсе не случайно один из русских эмигрантов бросил в лицо французам четверостишие, исполненное национальной гордости: