И ещё из той же книги:
“Есть интервью барда Александра Городницкого, который в 1965 году оказался с Высоцким на одном концерте в Политехническом институте. Обращают на себя внимание такие слова: “Смотрю: простоватый парень с блатной стрижкой, глядит на меня исподлобья… И вдруг мрачно спрашивает: “Вы что, еврей, что ли?” Я возмутился: ничего себе начало знакомства! И тут он начинает улыбаться и сообщает: “Очень приятно, я тоже имею непосредственное отношение к этой нации”.
Что же касается “шестидесятников патриотического разлива”, то из моих друзей не чувствовал себя носителем “особой” расы ни один из них, и никто никогда не выяснял, какая кровь течёт в его жилах. Мы все считали себя само собой русскими — по убеждениям, по судьбе, по некоему инстинкту родины, по состоянию души, в конце концов. О такой драгоценной, свыше дарованной русскому народу беспечности двести лет тому назад с предельной откровенностью сказал западник и полукровка Александр Герцен:
“Мы выше зоологической щепетильности и совершенно безразличны к вопросу о расовой чистоте, что не мешает нам быть вполне славянами.
Мы очень довольны, что в наших жилах есть и финская, и монгольская кровь, что ставит нас в родственные и братские отношения с теми расами-париями, о которых гуманная демократия Европы не может говорить иначе, как тоном оскорбительного презрения”.
Герцен знал нашу великую литературу XIX века и видел, что болезненный вопрос “о крови” не занимал ни Жуковского, ни Карамзина, ни Лермонтова, ни Гоголя, ни Некрасова, ни Фета, ни Достоевского, в жилах которых, как мы сейчас знаем, текли ручейки турецкой, шотландской, польской, немецкой, татарской, украинской и даже еврейской (у Фета?) крови.
Я вспомнил слова Герцена насчёт нашего “равнодушия” в вопросах о “расовой чистоте”, когда перебирал фотографии своих друзей-писателей, вглядывался в них и вспоминал, что у Передреева женой была чеченка, у Юрия Кузнецова — казашка, у Георгия Свиридова — эстонка, у Кожинова… Впрочем, о нём в нашем кругу ходила добродушная шутка, сочинённая Петром Палиевским, что, мол, первая жена Вадима была еврейкой, вторая полукровкой, сейчас любовница у него русская, но её сына зовут Марик. И никто из нас, русских людей, безразличных, по словам Герцена, к “расовой чистоте”, не обижался на шутки такого рода. Ия со спокойной душой дарил Валентину Распутину свою книгу “Шляхта и мы”, зная, что её прочитает и его жена Светлана, предки которой были поляками, сосланными в Сибирь после очередного восстания Польши против императорской России.
Вот так мы жили, создавали семьи, женились, не придавая значения составу крови, пульсирующей и в нас самих, и в наших жёнах. То ли дело наши соперники! Они не позволяли себе легкомысленных решений, когда речь шла о столь важном деле, как продолжение рода. Е. Евтушенко, Р. Рождественский, А. Вознесенский, В. Аксёнов, Б. Окуджава, Ф. Искандер — у них у всех жёны были, как на подбор, из одного гнезда. Именно таких чистопородных дочерей Евы имел в виду Владимир Бушин, когда вспоминал о поэте Андрее Дементьеве, который подписал подлое письмо “42-х”, по его словам, “якобы второпях”. “Ему, — писал Бушин в газете “Завтра” (№ 36, 2018), — было некогда, он тогда торопился в “Литературную газету” со стихами: “еврейских жён не спутаешь с другими, // престиж еврейских жён неколебим”. Так что престиж жён Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Аксёнова, Окуджавы, Искандера и других был в те легендарные времена “неколебим” и безупречен.
Увидев, как советские идеологи награждают государственными премиями, роскошными квартирами и дачами, престижными зарубежными поездками, фантастическими тиражами, а значит, и баснословными гонорарами за стихи и поэмы о Ленине близких им по духу "шестидесятников” — Евтушенко, Рождественского, Вознесенского, — поэты из национальных республик, конечно же подумали: а чем мы хуже?
И вскоре киевский поэт Виталий Коротич настрочил поэму “Ленин, том 54”, минский поэт Рыгор Барадулин, съездив в Шушенское, написал цикл стихотворений о том, как Ленин с Крупской жили в сибирской ссылке, а русскоязычный поэт из Алма-Аты Олжас Сулейменов “сотворил” (“творяне” — так называл своих друзей-“шестидесятников” А. Вознесенский) поэму о Ленине и назвал её “От января до апреля”. Эта поэма, на мой взгляд, была достойна куда большего внимания, чем “Казанский университет”, “сотворённый” Евгением Александровичем к ленинскому столетнему юбилею (пять тысяч строк!). Евтушенко в этой поэме, как и в других стихах о Ленине, доказывал, что Владимир Ленин — это не какой-нибудь “Бланк”, что он кровный “русак”, такой же истинный сын России, как и сам Евтушенко, что поэт, подобно Ленину, “любил Россию”: