Месье Дюма там нет. Месье Дюма нет больше. С сорок второго. А отель «Веронезе» есть. Стоит. Чужой.
Я пла́чу.
Я спускаюсь в метро. В вагоне шумно. Американские солдаты стоят, привалясь плечом к двери напротив, — верзилы долговязые, шумливые и наглые. Всем своим видом будто говорят, что счастливы, потому что американцы, потому что им всё дозволено, потому что они победители.
Трое парней. Русские. По всему — бывшие советские военнопленные. Парни навеселе. Ринулись к американцам: «А-а, союзнички!.. — Хлопают их по спинам. — Дорогие союзнички!..» — и добавляют крепкие русские ругательства. Американцы в восторге, лезут целоваться...
*
Из окна моей мансарды я вижу окаймляющую Сену набережную, где мы бродили когда-то. Пон-Нёв — Новый мост, начало улицы Дофин. Сквозь ветви отсвечивает вода... Боже мой! Сколько воды протекло под этим мостом с тех пор, как мы были юны! Сколько хмурых рассветов, сколько дней, недель, сколько лет и зим пролетело с тех пор! Сколько потерь!..
Лемерсье любил эти строки из Аполлинера. Лемерсье жил на набережной Пон-Нёв. Нет больше... Нет Лемерсье, и нет Луи, нет Рене, нет Вани... стольких друзей моих, когда-то бродивших по пустынному Новому мосту, по узким улицам и переулкам, извивающимся, как ящерицы, меж темных глыб домов.
Своими воспоминаниями я только шевелю пепел, вздымаемый ночным ветром и кружащийся в воздухе подобно теням мертвых. Но не могу не ворошить. Они со мной. Во мне. Вчера как сегодня, как всегда. Сегодня... Мы собрались бы за столиком в «Кафе де ля Сорбонн», или в «Де Маго», или «У монаха-расстриги», или в ресторанчике «Бифштекс — жареная картошка», где ни бифштекса, ни картошки нет, и пили бы перно без мяты и кофе без кофеина, бродили бы по могильным местам, ходили бы друг к другу просто так — выкурить сигаретку, поболтать, почувствовать себя среди друзей.
Опустевшие места... Печальные места...
*
Наконец-то отыскала Мадлен! Я иду ночевать к Мадле на Монмартр.
Из открытых дверей большого кафе-брассери доносится музыка. Огибаю угол. Вот он, отель, где живет Мадлен. Черный. Темный. У дверей проститутка. Стоит одиноко. Рядом бистро. Тоже темное. Заглядываю. Сутенеров не видно.
У цинка — американские солдаты. Куда ни кинь — нагловато-довольные физиономии с непроходящей улыбкой. Стоят, привалясь плечом к стойке. Меня они бесят. Мадлен говорит: «Есть хорошие парни. Коммунисты».
Я лежу на кровати Мадо, курю сигарету за сигаретой, и мы тихо разговариваем. Мы говорим: «Теперь кончено! Уже не будет больше холода, и темноты, и голодного Парижа. Не будет больше ужасов, которые творились на улице Соссэ, в логове гестапо. Не будет и тех страшных людей. Их нигде не будет. Ни в Париже, ни в Берлине. Нигде!»
— Здоровенный кол вколотили твои русские в могилу фашистов, — говорит Мадлен.
— Вколотить-то вколотили...
— Теперь будем начинать новую жизнь.
— Не так-то оно просто, как ты думаешь.
Я курю без передышки. Мадлен спрашивает, как жить собираюсь.
— В Россию поеду.
— От мужа вести есть?
— Никаких. Только это ничего, он жив, и я к нему поеду.
— Железные дороги разбиты, — говорит Мадо.
— Починят. А нет, так пешком.
Мадлен хочет, чтоб я жила пока у нее. И мадам Габриэль, и Мари-Луиз... Друзья мои... Все хотят помочь мне.
Ночь идет тихо-тихо. И мы тихо-тихо вспоминаем. Мы вспоминаем «Сантэ», и лагерь, и наших друзей — живых и мертвых. Мы говорим о Марселе. И не говорим о маленькой Вики. Мадо молчит. И я не трогаю. Нет Марселя. И нет месье Дюма. И нет нашего доброго Гастона, нашего связного. И нет Рауля, и нет Доминик. Нет... Сердце, не прощай! Не позабудь... Я шепчу:
И, засыпая, я думаю: не будь этой проклятой войны, мы, может быть, и не узнали бы, что самые обыкновенные люди, Марсели и Мадлены, консьержки с Менильмонтан, и тетушки Марселины из Нуази — герои. А они и сами этого не знают. Они не думали об этом. Они выполняли то, что до́лжно выполнять французу, если он француз. Человеку. Если он человек.
*
Париж. Освещенные улицы, фонтаны, сияющие огнями мосты — ничто не может утолить ползущую изнутри печаль. Неправда, что на празднике только радуются: есть праздники, на которых радость сочетается с глубокой печалью.
Вот Сорбонна, Латинский квартал. Моя юность... Решетка Люксембургского сада. Я иду по улице Шерш-Миди. Я иду мимо тюрьмы «Шерш-Миди». В «Шерш-Миди» они били основателя Народного университета — философа Политцера. Потом отправили на гильотину вместе с основателем «Леттр-Франсез» Декур-Деманшем.