Пришла на бульвар Пастер. К нашему последнему жилью.
И вот я сижу опять на нашей скамейке под старым каштаном, у автобусной остановки, где мы расстались с Вадимом, и всё, что случилось после, представляется мне галлюцинацией, — здесь ничего не изменилось.
Тогда был август тысяча девятьсот тридцать девятого. А сейчас — сорок пятый. Сколько же прошло лет и сколько зим прошло, с тех пор как в последний раз мы были с тобой вместе, Вадим? Пять? Пятьдесят? Пятьсот?
Утром вставала, ехала на работу, вечером возвращалась в отель. Сворачивалась на пустынной кровати, лежала часами, думала о тебе. Я говорила себе: то, что было вчера, — хорошо, но не так хорошо, как будет завтра.
Жила от письма до письма. Они были до боли одинаковые, твои письма. Жиденькая открытка с непривычным авиа и таинственным Москва — Сокольники и непонятным Поперечным просеком. И мертвыми словами: «Ходил опять... в Наркоминделе мне обещали... Жди... скоро...» И только в самом низу, мелко-мелко, шепотом, едва слышно: «Муж тебя любит, может быть, еще крепче, если это возможно. Жди спокойно». И я ждала.
А потом — июнь сорокового. Гитлер в Париже. И не шли уже из Москвы — Сокольников твои открытки, и моя жизнь повисла в воздухе и не вела уже никуда. И тогда ко мне пришли Сергей Кириллович и Жано. Они принесли мне «безупречные» документы и сказали: «Пойдем?!» — «Пойдем», — сказала я. И пошла с ними.
Потом — еще июнь. И в этот июнь к нам пришел Девятников. Степан Гаврилович пришел в ночь на двадцать третье. То был июнь — год тысяча девятьсот сорок первый.
Сейчас — сорок пятый. И над миром царит простое слово — Победа. И моя страна поставлена в первый ряд. Сорок пятый... и я смотрю на остановку, где мы с тобой в последний раз были вместе, думаю о тебе и хочу одного — чтоб ты был! Знать, что ты есть. Ходишь по земле.
*
Пришла на площадь Вогезов, к музею-квартире Виктора Гюго.
Брожу по нашим с Вадимом любимым местам. По могилам. Как символ веры, твержу имя Вадима...
*
Два часа ночи. Мне не спится. Редкие гудки автомобилей в тишине спящего Парижа звучат почему-то зловеще. Гулко стучат на асфальте шаги. Не люблю, когда с улицы доносятся шаги. Они возвращают в те ночи, когда каждый шорох вызывал тревогу. Ночью не то что днем, днем всё проще. Ночью всё кажется таким хрупким. Непрестанно звучит в ушах: «А что, если?.. Война ведь». Нет. Нет. Нет. Я верю. Я твердо верю. Ты есть. И я приеду к тебе. В Россию. Буду рассказывать тебе, ты будешь слушать и раскуривать трубку... Мне так много надо рассказать тебе!..
*
От папаши Анри записка!
«Малышка, сейчас только вошел в дом. Из Вандеи. Буду к одиннадцати. От Сержа поручение есть...»
Ура! Сергей Кириллович, товарищ Серж, сердитый командир отряда, жив!
Друг! Столько страшных часов, дней и ночей, пережитых вместе... Возвращаются друзья. Не так-то легко терять вас. Не так-то легко.
*
...Папаша Анри достает из внутреннего кармана записную книжку, бережно вынимает из нее бумажку, — мятая, с неровными краями бумажка.
— На́, это отдашь Вадиму. Он сказал: «Это надо отдать Вадиму».
И вдруг по дрогнувшему голосу я поняла: папаша Анри плачет. Беззвучно, как могут плакать только старые мужчины.
Я беру бумажку. Читаю:
«Сейчас меня поведут на гильотину. Я умру как надо. Низкий поклон России, Вадим...
Твой Сергей».
Может, не надо мне было разыскивать папашу Анри. Может, мне было бы легче, если б я ничего не знала...
Как мне плохо сейчас без тебя, Вадим. И как мне нужно твое мужество, Вадим...
Я не плачу. Может быть, только кажется, что нужно жить во что бы то ни стало? Нет, нет, это я так.
Я не плачу.
*
Мне становится не на что жить. Скоро нечем станет платить за мою мансарду. Небольшая сумма, выданная Комитетом Сопротивления, идет к концу. Мой отъезд в СССР затягивается. Если так будет продолжаться, останусь на улице. Надо искать работу. А сил нет. Совсем нет сил. Спина как болела, так и болит. Наверное, там всё-таки что-то перебили.
*
Я иду в Военную миссию.
Из Москвы прислана Военная миссия по репатриации советских граждан.
Отправлять будут на пароходе из Гавра.
Я прошусь на пароход. Мне говорят — нельзя. На этот почему-то нельзя.
— А на какой? Когда?
— Придет и ваш черед.
Я ухожу.
Я сижу на бульваре Распай, курю и смотрю, как из метро выходят толпы. Люди возвращаются с работы. Люди вокруг живут.
Добрый наш старый Верлен. Совсем простая? Такая ли она простая? Впрочем, не знаю. Люди рядом живут жизнью, в которой я уже не принимаю участия. Кто я? Зачем я? Они живут, а я смотрю.