— Никак Кирилл?!
— Дядя Коля!
Они обнялись. Николай Николаевич легонько хлопнул его по спине.
— Ну покажись, эк и вымахало тебя! — И шагнул к остановившемуся в воротах старику: — Андрей!
— Ник... — и глухое: — Ты?! Здравствуй, дорогой.
Они по-русски, троекратно, расцеловались.
Темные пропитанные многолетней копотью стены небольшой комнаты увешаны ожерельями лука и чеснока. Висел на стене заржавленный велосипед. Непокрытый дощатый стол посередине комнаты, и над столом на длинном шнуре одинокая лампочка.
Стройный, надменный, голос медленный, глуховатый, чуть старомодная изысканная речь. Лицо, будто со средневекового, надгробного памятника, — неподвижное. Запомнились особенно руки его — темные, худые с длинными пальцами. И желтые зубы все еще красивого рта. Широкая холщовая куртка, застегнутая на все пуговицы. И холщовые штаны, плохо отглаженные, белесые от частой стирки, с темной штопкой на коленях... И хотя не раз потом я видела его другим — после отъезда Николая Николаевича мы навещали его, — и он, бываю, с Вадимом за добрым стаканом вина оживлялся, возвращаясь в умершие для него навсегда дни — дни с поездками в Ясную Поляну, встречами со Львом Толстым, с участием в шумных, вошедших в историю событиях. В моей памяти он остался таким, каким я увидела его в тот первый вечер.
Сидели на длинных скамейках, и перед нами простирался большой дощатый стол. Этот большой без скатерти стол был какого-то зловещего цвета, настолько темного, что его никак не могла осветить единственная лампочка над ним. За столом хозяйничала Наталья Ивановна с хриповато-прокуренным голосом: экс-жена старика, неестественно оживленная экс-красавица, ныне мадам Натали — владелица мастерской по раскраске косынок; рядом молочно-розовый Павел Петрович, ее компаньон, тоже чей-то экс-муж. Мой визави Кирилл — ни дать ни взять, юный Андрей Болконский, сын Андрея Николаевича и оставленной им в Москве актрисы. Разговор за столом вперемежку: о Москве, о театральной жизни Москвы, о родственниках в Орле, Ельце, Мценске... И я точно вместе с присутствующими глотаю живую воду. Дорогие сердцу места Толстого, Тургенева, Бунина, Фета!..
Старик повеселел было. Он с любопытством посматривал на брата, был рад встрече. Ему, должно быть, было приятно видеть его таким знаменитым.
Я перевела взгляд на Кирилла. Он нравился мне. За длинными ресницами скрывались его глаза. Увидеть их было не так-то просто, потому что он смотрел в пол, на уголок стола, на чайник, на что угодно, только не на меня. На мгновение он поднял на меня глаза, и наши взгляды встретились. Потом оказалось, что мы с ним ровесники. И это тоже мне понравилось.
За столом шумно. Звучит русская речь. Звенят стаканы. Я тяну через стол свою чарку старику: «Андрей Николаевич... со мной! Со мной, Андрей Николаевич...» — «А-а, Мариночка... — стукнул своей рюмкой о мой бокал, и потянул ее брату: — Ник! Сюда давай!..»
— Блажен, кто свой челнок привяжет к корме большого корабля... — произнес Николай Николаевич и выпил до дна. И Кирилл тоже поднял свой стакан:
— За Большой Корабль, дядя Коля, за Большой Корабль!.. — Он чокнулся с протянутой рюмкой, осушил одним духом и с силой бросил пустой стакан на каменный пол. Встретив мой удивленный взгляд, улыбнулся: — Испугалась, Марина? Битое стекло — к счастью. — После подошел ко мне, шепнул: — Я запомню этот вечер, а вы?
— Я тоже.
Вадим посматривал на часы. Рабочая ночь Сергея Кирилловича шла к концу, ему пора сдавать машину в гараж сменщику-шоферу, и все-таки мы отправились еще наверх дома.
Поднялись гуськом по скрипящей ветхой лестнице, в верхних комнатах, так же как и в нижних, было сумрачно, пахло пылью и старыми обоями. Зимой старик жил наверху, в маленькой комнате с большой печкой в углу. На стенах портреты-фотографии в старинных овальной формы рамках, деревянная кровать, ночной столик, покрытый газетами — пожелтевшими от времени милюковскими «Последними новостями». На столике лампа с продырявленным абажуром и раскрытый томик Бунина «Господин из Сан-Франциско». На полке пылилась тяжелая Библия с золотым обрезом, в покоробленном кожаном переплете, купленная на Блошином рынке — парижской толкучке, и стоял старый приемник.
— Берет Москву? — спросил Вадим.
— Не знаю, я не слушаю, — сказал старик.
— А как же последние известия? — спросил Сергей Кириллович.
— Ах, известия... а я и газет почти не читаю.