Я закрываю глаза. Воздух, звуки. Краски. Шелестение вокруг. Я радуюсь... Солнце... Птичий гомон... Я плачу...
Завтра пойду в институт. Хоть бы меня принял директор. Я все расскажу ему, покажу мой советский диплом, французский я знаю, разговорная речь легкая и свободная. Может быть, на заочном можно без ученой степени, институт ведь медицинский, терминологию медицинской литературы я знаю, теперь уже знаю и русскую тоже, может быть, он захочет. А если нет? Если все равно ему, директору, тогда как?..
Пришла как раз к началу приема. Секретарша отказалась записать меня на прием. Я просила, но она осталась непреклонной.
Я рассказала ей, как могла, про мое положение, и она мне посоветовала пройти к декану, может быть...
За письменным столом сидела полная, седовласая женщина, от которой зависело решение моей судьбы. Несколько официальных фраз и цитат из министерских приказов: диплом без степени... не дает права... несколько советов, и я была свободна.
Спустилась к реке. Тоска... Но стоит поднять голову и взглянуть на курчавую заречную рощу, мягко изогнутую на пологом скате, вновь и вновь увидеть это, и я уже ничего не могу поделать с собой.
Очень важно среди оглушающих душу житейских неудач вдруг почувствовать, что все твои невзгоды не в силах затмить красоту твоей земли.
Вспомнила моих давних друзей, зарытых там, в чужой земле. «Умер за Францию...», «Умер за Испанию...», «Умер как надо...»
Мне показалось, я слышу голоса живых и павших...
Ходила в гороно. Заведующий, товариш Беляков, принял меня сразу. По-доброму. Предложил несколько немецких часов в школе. Я отказалась. Тогда он посоветовал зайти ближе к началу учебного года, обещал выкроить сколько-нибудь французских.
И оттого, что товарищ Беляков так хорошо меня принял и от его доброй улыбки и едва уловимой мягкости в голосе, стало вдруг легко и уверенно. Из гороно отправилась все равно куда и забрела на самую окраину.
Бродила по узким старым улочкам. Казалось бы, что привлекательного в глухих этих улочках над Волгой? Почему брожу по ним с таким непонятным волнением?
Может быть, в этой старине, в запущенности этой таится особая поэзия? Напоминает то, что давно выветрилось из этих дряхлых стен и продолжает жить на страницах книг Тургенева, Бунина, Толстого — писателей, когда-то давно водивших меня по России... учивших любить ее? Может быть.
Поздним вечером возвращаюсь я к себе, в монастырскую мансарду Авдотьи Степановны. В черном небе серебрится луна, дома светятся оранжевыми окнами, вокруг — ни души. По правде говоря, стало мне несколько не по себе, когда вступила в ворота монастырского сада. Темный, с зияющими бойницами в зубчатых полуразрушенных стенах, с разбитыми башенками на углах. У входа в собор дуб, неохватный, сверху донизу облитый лиловым светом луны, и каждая его веточка, с удивительной четкостью и изяществом, рисует свою неподвижную тень на белой стене собора.
В глубине сада бывшая монастырская гостиница, где в каждой комнате обитает семья, и в мансардах тоже, по семье в каждой, и только Авдотья Степановна занимает большую мансарду одна, и знакомые Елены Алексеевны попросили ее прописать меня. Я нанимаю у нее разбитый диван и сплю под низко скошенным потолком, около полуоконца с подоконником почти вровень с полом, и выходит оно, оконце это, на ряд сараев с крышами в ржавых заплатах.
Впереди, сквозь густые заросли, тускло просвечивает над дверью лампочка. На лестнице, как обычно, темь непроглядная. Кто-то систематически вывинчивает лампочки на площадках. Ступаю на ощупь, держусь за перила. На третьем — последнем — этаже по темнющему коридору, вдоль длинного ряда плотно закрытых дверей, мимо сундуков с керосинками, — ни полоски света, ни звука! Жгу спички. Сундуки, двери, двери, сундуки... Предпоследний, Авдотьин.
Старуха, как обычно, сидела в потемках. Я нажала на кнопку выключателя и прошла молча в свой угол. Села на разбитый диван.
Пришлепала Авдотья. Молча взглянула на меня, поправила ситцевый платок на голове, включила над столом слепую лампочку — стопудовый на толстенных ногах стол, древний, как сама Авдотья, стоял впритык к дивану, — задвинула коленом табуретку под стол, опять взглянула на меня, сказала: «Нашла аль нет?»
Она стояла — так мне казалось — мучительно, долго. Облизала сухие губы, снова поправила платок, вздохнула и прошлепала к дверям: тушить серединный свет и сидеть за ситцевой занавеской на кованом сундуке. Отсидит свое, потом станет укладываться.