В мгновение ока собралась толпа. Засвистели ажаны — парижские блюстители порядка, хлеща направо и налево и старательно обходя черные береты.
Винчентелла вцепилась ажану в рукав:
— Франция, слава богу, еще республика!.. Лестница метро принадлежит всем!..
Было уже поздно, когда Жано пошел провожать меня домой.
На бульваре Араго было пустынно. Мелко сыпал холодный дождь. Капало с деревьев. Мы шли по мокрому асфальту, по зыбким полосам электрического света. На противоположной стороне маячила парочка. Они остановились около тюремных ворот. Целовались долго. Потом пошли, обнявшись.
Мы поравнялись с тюрьмой, и я громко прочитала над воротами потускневшее: «Свобода. Равенство. Братство».
— Братство... Свобода... Постой! — сказал Жано, задержав шаг. Мы остановились. — Где это они ее тут устанавливают?
— Что устанавливают?
— Гильотину. Где-то здесь. — Он посмотрел вокруг.
— Думаешь, тут? На самом бульваре?
Мы вглядывались в массивные темные ворота, запертые наглухо, как будто видели их впервые. За ними были видны красная крыша тюрьмы и верхушки узеньких окошечек, захваченных железными прутьями. В окошечках было темно, и вокруг стояла густая и тревожная тишина. Казалось, вот-вот раздастся перестук молотков, появится черный цилиндр Дейблера, палач протянет руку в белой перчатке, опустит топор гильотины, и в корзину покатится голова...
— Пойдем отсюда, — сказала я шепотом.
— Подожди.
Он всматривался в темные окна.
— Знаешь, Марина, смерть — это страшно, и всё-таки есть вещи поважнее жизни. Есть такое, ради чего не жаль умереть. Я часто думаю об этом в последнее время.
— Дороже жизни? Что?
— То, ради чего я вступил в комсомол.
Жано крепко взял меня за локоть, и мы пошли, не оглядываясь.
Мы шли, молча глядя перед собой. Миновали тюрьму. И не знаю, что́ это было — позднее безлюдье улицы, или разговоры о гильотине, или ночь... но на душе было беспокойно.
— Испоганили хорошую улицу... — сказал Жано, обернувшись.
Мы ускорили шаг.
Глава шестая
Так проходила моя зима. Зима тысяча девятьсот тридцать третьего года. В постоянном страхе за завтрашний день, в постоянной думе о бабушке, в борьбе с адовой химией, которую никак было не втиснуть в меня. Каждый новый день убеждал, что жизнь — это труд. И я трудилась. Жила и любила эту жизнь, любила Париж, Латинский квартал, друзей; любила наши встречи, наши споры, даже наши ссоры...
Зима как будто отступила, и всё вокруг становилось похоже на весну, и хорошо было ранним утром бежать в Латинский квартал, вдыхая весенний воздух и отгоняя ночную усталость. Я трудилась на совесть, и всегда у меня было такое чувство, как будто кто-то подгоняет меня и мне нельзя останавливаться.
В тот день я сдала зачет по физической химии и, твердо поверив в себя, решила сразу же засесть за органическую.
Вечером я принялась за оставленные на время конверты. Было уже очень поздно, когда я почувствовала, что меня просто мутит от них. Усталость обрушилась на меня, и я хотела лишь одного — спать.
Я пошла за перегородку, открыла оба крана, и вода полилась в умывальник. Раздеваясь, я глядела в зеркало. И видела мертвенно-бледное лицо, тонкую шею с выступающими ключицами, узкие, почти совсем еще детские плечи. Я отвернулась. Едва нырнув под одеяло, заснула.
Проснулась я оттого, что кто-то включил свет. В комнату вошла Тася. Она бросила на стол свой портфель и села в кресло. Я с трудом открыла глаза и опять закрыла:
— Где ты ходишь... третий час...
— Маринка, не спи! Сдала? Физическую химию сдала? Ну, не спи же!
Усевшись на кровать, Тася легонько погладила меня по лицу. Было приятно чувствовать на щеке Тасину мягкую ладонь.
— Маринка, мы в Шартр ездили... Были на «Фаусте». Слышишь? Ну, проснись скорее. Зачет сдала? Ну, открой же глаза, Маринка... У Прокопа ужинали...
— С кем? — Я открыла глаза, уставилась на Тасю.
— С советскими инженерами!
— С какими советскими?
— Из Москвы. В Америку едут.
— А ты?.. При чем тут ты?
— Позвали.
— Кто?
— Торгпредство. Переводчиков не хватало. Студент знакомый порекомендовал меня.
— И ты показала им Париж?
— И Шартр.
— Шартрский собор понравился?
— Понравился.
— Расскажи мне про советских инженеров. Какие они?
— В них есть что-то общее с Костровым, — сказала Тася, немного подумав.
— Русские, — сказала я.
— Нет. Не только это.
— А что?
— Не знаю. Неуловимое что-то. А только до чего с ними легко, если б ты только знала! Как будто всю жизнь друзья.