— Ты умный парень, старик, а не понимаешь, что тут дело просто, — говорит Рене. — Как ты думаешь, почему мы существуем?..
— Почему мы существуем — пусть гадают гадалки, — прерывает его Жано, — как мы существуем — вот что должно заботить честных людей.
— Черт побери, вот потому-то я и становлюсь инсургентом! — орет Рене. — А поэтому давайте веселиться!
— Веселиться так веселиться! Жизнь-то ведь у нас только одна, — говорит Жано, обращаясь к парню.
— А вдруг не одна? — улыбается парень хитровато. — Вдруг будут еще другие?
— Нет! — говорит Жано. — Пьем?!
— Пьем!
Нас принял воздух, голубой и белый, и в нем плыло предвечернее холодное солнце. Аллеи Люксембургского сада, своды темных деревьев, величественные кроны уходят в розовато-серый парижский туман.
Идем до конца аллеи, поворачиваем к выходу, бредем всё равно куда, путаясь в паутине узеньких улиц, меж стен, где смешиваются и поддерживают друг друга Франция, Италия, Испания, где камень несет на себе славу и падение то в грозной готике, то в роскошном барокко, то в гримасах химер. Церкви, старые таинственные особняки предместья Сен-Жермен, внутренние дворики времен Людовиков с потухшими фонтанами, древние сады за высокими, увитыми плющом стенами. Глухие заборы, из-за которых вырываются зеленые ветки. Париж...
Идем молча, немножко ошалелые или усталые, вернее и то и другое. Франсуаз отправилась домой. Мы проводили ее до остановки автобуса и отправились, как всегда, побродить по набережным Сены. Идем с Жано и Луи, взявшись за руки. Сзади Жозефин старается угомонить неугомонного бретонца.
— За кого я спокоен, так это за Франсуаз, — бормочет Рене, — не полезет на баррикады. Не по-ле-зет! Слышишь, старик? Луи, это я тебе: не полезет Франс на бар-ри-кады! Можешь спать спокойно, старина, и вообще оставь ты бедняжку Франсуаз и смотри, как спокойно она будет опускаться до растительного существования.
Луи медленно поводит плечом, покачивая головой. Жано смеется. Мне показалось, Луи обидел смех Жано. Я не оборачиваюсь. Я боюсь реплики Рене, я только слышу, как Жозефин просит его помолчать немножко. Наш бретонец мыслит обычно вслух, а сегодня, после «У монаха-расстриги», больше, чем всегда, склонен на словах преувеличивать все свои переживания, и я надеюсь только, что Жозе удастся наконец его притормозить: бывает, под сосредоточенным взглядом Жозе бретонец теряется и внезапно серьезнеет, даже если это после «У монаха-расстриги».
Мы постояли на мосту. Только что зажегшиеся огни зажили в воде второй жизнью. Поднялся ветер, и Сена покрылась мелкой зыбью. Моросило. Стало неуютно. Рене предложил пойти к Антуану — посмотреть его новый пейзаж, и мы отправились в район Монпарнаса.
Вспыхнули фонари — все сразу. Мы свернули в боковую улицу, одну из улиц в районе Монпарнаса, что испокон веков изобилуют мастерскими художников. Длинная и узкая, с прокопченными насквозь домами и открытыми наружу резными ставнями. Мы шли мимо мясной лавки, в окне которой каменела лошадиная голова, убранная бумажными розами, и мимо овощной лавки с дремлющей на тротуаре кривоногой таксой, привязанной на веревочке к дверной ручке, мимо табурета с пачкой последнего выпуска «Пари суар». На пачке камешек, рядом блюдце с мелочью. У витрины антикварной лавки мы постояли, поглядели на бронзовые канделябры какого-то Людовика, теперь уже не помню какого, и древнее распятие, тоже кому-то когда-то принадлежавшее, и гобеленовый коврик, и медальон с локоном, не знаю чьим.
На двери цветочной лавки было написано мелом, чьи сегодня именины, а на углу стояла извечная тележка с горой наваленных гвоздик и пармских фиалок — изящные бутоньерки в сочно-зеленом кружеве аспарагуса, и у тележки усатая цветочница, тоже извечная, облаченная в широченную черную сатиновую юбку. Навалясь пышной грудью на борт своей двуколки, она, едва завидев нас, протянула навстречу нашим парням обе руки — в каждой по бутоньерке — и во всю силу своей изношенно-хрипучей глотки заорала, что они сделают преступление, если вздумают оставить без цветов таких прелестных девочек, и Жано с Луи остановились и стали шарить по своим карманам, и Рене тоже, и, собрав оставшиеся после «У монаха-расстриги» су, они купили нам с Жозе пармских фиалок, а последние сантимы Жано бросил в лежавший на тротуаре раскрытый футляр от скрипки. Старик скрипач, пиликавший на середине мостовой «Париж останется Парижем», поблагодарил его глазами. С верхних этажей старику швыряли завернутые в бумажку медяки, и ребята собирали их и клали ему в футляр.