В тот вечер Тася уезжала в Россию. В СССР. Поезд уходил поздно. После работы я поехала на Монпарнас и купила у Боманна красных гвоздик, Тасиных любимых. Купила на все оставшиеся до получки франки. Продавщица искусно переложила гвоздики нежными веточками аспарагуса и, укутав в шелковистую бумагу, приклеила серебряный ярлычок: «Цветы. Боманн. Бульвар Монпарнас». За этим ярлычком я и мчалась на Монпарнас. Можно было те же гвоздики купить в два раза дешевле у любой цветочницы на углу. Но это не были бы «гвоздики от Боманна».
По пути на Восточный вокзал я тряслась от мысли, что поезд уже ушел, что я опоздала, что Таси уже нет.
Покружив по лестницам подземки, я вынырнула наконец на вокзал, прижимая к груди гвоздики, и долго не могла отдышаться.
Вокзал гудел. Пробежав глазами по светящимся номерам платформ, я ринулась отчаянно за решетку и понеслась что есть Духу вдоль длинного состава. На бегу поглядывала на вагоны, но надписи «Париж — Негорелое» ни на одном из них не было.
Лавируя среди багажных тележек, шарахаясь в сторону от встречных, я обгоняла буфеты на колесах, не обращая внимания на окрики буфетчиков, которые торопились подкатить свои товары к окнам вагонов и тоже бежали, беспрерывно звоня и сигналя.
Наконец я увидела на последнем вагоне черные буквы по белой эмали — «Париж — Негорелое», сделала последний рывок и, конечно, угодила под ноги носильщику. Больно стукнувшись коленкой об огромный чемодан, я помчалась дальше.
— Обалделая! — ругнулся мне вдогонку носильщик.
Теперь я увидела и Тасю. Она стояла на подножке вагона в своем «пахнущем травой» зеленом платье и вглядывалась в толпу — должно быть, искала меня.
— Тася! — крикнула я. — Я здесь!
Тася соскочила с подножки. Мы обнялись.
— Ты что так запыхалась?
— Бежала. Думала, ты уже уехала.
— А часы на что? Маринка, Маринка...
— Еще целых десять минут до отхода, — сказал кто-то за моей спиной.
Я обернулась. На меня смотрел, улыбаясь, молодой человек с зажатой в кулаке трубкой.
— Вадим Андреевич Костров, — сказала Тася.
— Марина.
— Так вот какая вы... Марина. Морская.
— И Степан Гаврилович, — сказала Тася и повернула меня за плечи.
— Девятников, — коротко произнес хмурый Степан Гаврилович, посмотрел на меня исподлобья и сжал мои пальцы в широкой шершавой ладони.
— Это тебе, Тася, гвоздики.
Тася улыбнулась. Она бережно взяла цветы, кинув быстрый взгляд на серебряный ярлычок:
— От Бома-анна... Молоденц, Маринка! — и уткнулась лицом в цветы. — В Москву повезу.
— Везите, везите. Красные. В самый раз в Москву такие, — сказал, чуть заикаясь, Девятников, глядя всё так же исподлобья.
Он медленно надорвал пачку сигарет, щелкнул большим пальцем по донышку. Из туго набитой пачки подскочило вверх несколько штук. Девятников вынул сигарету, помял ее в толстых пальцах и крепко зажал в зубах. Мелькнувшая в уголках губ усмешка не смягчила его нахмуренного лица.
Тася повернулась к нему лицом.
— А думаете, в Москве гвоздик нет? — И, схватившись за сверкающие никелем поручни, она вскочила на подножку вагона. Ее веселые глаза потемнели.
— Тася, да что вы? — сказал Костров. — Степан Гаврилович просто поддразнивает вас.
— А чего дразнить-то? — тыча обгоревшую спичку в коробок, не унимался Степан Гаврилович. — За всякими там коллективизациями да индустриализациями они там, поди, и про цветочки забыли... Делят на пятилеточки жизнь народа... — Девятников всё сильнее заикался.
— Ну и пусть! Пусть на пятилеточки, — сказала Тася уже спокойнее. — Не надо так, по-вашему? То-то вам тут хорошо без пятилеточек. — Тася отвернулась.
На платформе теснились пассажиры, громыхали багажные тележки, носильщики торопливо загружали багаж в вагоны. Никому до нас не было дела.
— Может быть, это хорошо — пятилетки, — сказала я, покраснев. Я вспомнила, Жано мне рассказывал об успешном завершении первой пятилетки и о грандиозных планах второй.
— Ну-ну, дай вам господь, — хмыкнул Девятников.
— И вам. Вам тоже, Степан Гаврилович. — Костров скосился на него. В уголках глаз собрались морщинки.
Я вглядывалась в него. Вот он какой, Костров. Какой у него густой, красивый голос. И как мягко, но твердо он ставит на место Девятникова. Костров — коммунист, а Девятников — бывший белогвардеец. Про Девятникова я знала от Таси.
— Ну, не будем ссориться, Степан Гаврилович, — сказала Тася. Она просительно посмотрела на него. Неловкость сразу исчезла.
Раздался долгий свисток.
Тася опять соскочила с подножки. Всё вдруг засуетилось, забегало. Из вагона посыпали провожающие.