Он стиснул челюсти, на скулах забегали желваки.
— Думаешь, пьян? Пьяные слезы Степан Гаврилович льет, да? Нет, девочка. Мы, ярославцы, крепкие, выносливые мы, да только без России нельзя нам. Нельзя. Сдаем.
Он вдруг поднялся и, не очень твердо ступая, пошел к шкафу. Достал пиджак, вынул из бокового кармана свое удостоверение личности и, совсем уже плохо держась на коротких с кривинкой ногах, вернулся к столу. Дрожащими пальцами он открыл голубую книжечку, полистал и положил передо мной:
— Вот. Французы мне дали паспорт. Написали — без родины я.
Лицо его было строго,
Я заглянула в графу, где обычно пишется подданство, там было написано: «Апатрид» — «без родины». А чуть пониже — два грязных пятна, отпечатки пальцев.
— Это я — «апатрид». Без родины. Степан Гаврилович Девятников — без родины! Коренной волжанин! Русский человек — без родины! Отпечатки пальцев!..
Он растерянно смотрел на меня, глаза его странно заморгали, и он быстро отвернулся. Лицо с резко проступающими морщинами было как у человека, преодолевающего боль. Налил еще вина, поднял стакан на свет, прищурившись всмотрелся в него, поставил на стол и вдруг далеко отодвинул. Крепко стиснул руки, опустил на колени.
— Евро-опа! На чёрта далась она мне. Да провались она, пропади она пропадом... — бормотал он едва слышно. — Побродил по Европам по ихним, нанюхался помоек.
Он взял бутылку, поискал глазами стакан. Стакан стоял полный, на другом конце стола. Подумал, подвинул туда и бутылку.
— В Париж добрался без документов, без языка и без копейки. Из самого Константинополя. Жил бродягой. Ночи — на центральных рынках, на «халях» по-ихнему, дни — под мостом... Кормился из помоек. Если удавалось добыть франк, покупал порцию «арлекина». Слышала про такое? Нет?
— Нет.
— Блюдо такое, только на центральных рынках его продают, бродягам. Остатки из недоеденных тарелок в ресторанах: смесь из супа, компота, пива, салата, вина, обглоданных косточек птицы, кусочков сардин... Всё перемешают и продают. Когда есть охота, не то жрать станет...
Слушать это мне было страшно и стыдно.
— Степан Гаврилович, почему же вы не обратились к русским? Их же тут много, помогли бы.
— Гм... ходил иногда ночевать в «Армию спасения». Вот тоже банда, «армия» эта. Душу воротит наизнанку... Гордый я, даром что мужик. Всё вынесу, Маринушка, а стыд — не могу. Лучше под мост, с бродягами. Принимали бродяжки, шутили: «Иди, говорят, к себе, под мост Александра Третьего. Иди, иди, там у себя дома будешь. Там флик не отважится тебя тронуть...» Не понимал по-ихнему. Поляк-бродяжка пояснил. А я и не обижался, по-хорошему же они...
— Степан Гаврилович, так ведь всё еще исправить можно.
Мысль о том, что своей стране можно служить везде, — прошла у меня где-то мельком, по краю, и я не смогла ухватить ее, объяснить как следует. Но Степан Гаврилович всё равно не слушал. Мне казалось, минутами он забывает даже, что я тут.
— Уснул как-то раз под лестницей — на Лионском вокзале дело было. Голодный, ничего за день не удалось раздобыть. Крепко продрог. Подметки прохудились, одна так совсем отвалилась, привязал веревкой. Прикорнул. Уютно так показалось, чувствую — засыпаю. Сначала боялся: увидит полицейский — арестует, а потом плюнул; черт их дери, пусть. Невмоготу больше. Пускай в тюрьму сажают, из Франции своей выгоняют, пускай делают всё что хотят, только бы уснуть и не проснуться больше. Жить было невыносимо. А убить себя не мог, вот поди ж ты... Удивительно. Не могу, Мариночка, убить себя... Странно... Не могу. Разбудил меня железнодорожный рабочий. Увидел — не понимаю по-ихнему, стал руками объяснять: уходи, мол, отсюда, заберет полиция. А в это время спускался с лестницы Вадим Андреевич; остановился, подошел, заговорил по-русски... Повел меня в кафе. Стоим это с ним около стойки, а люди на рвань мою глазеют, да потихоньку за свой стакан и от меня подальше. Вадим Андреевич заметил: «Пойдем, говорит, посидим за столиком», и увел в угол, где потемнее. Я глянул, а напротив зеркало во всю стенку, и моя рвань — на всё бистро, напоказ. Посмотрел на себя — даже съежился от стыда. Вадим Андреевич взял меня за плечи и посадил спиной к зеркалу. Напоил горячим кофием с коньяком, накормил. Отогрелся я, маленько отошел, вроде и человеком себя почувствовал. Вадим Андреевич расспрашивает: что, да как, да откуда, да куда, а у меня будто глотку заткнуло. Ну, он не очень и нажимал, Вадим Андреевич-то, спасибо ему. Посидели, потом он повел к себе, пешком. Вот тут я ему, пока шли, сам всё про себя, как на духу, рассказал. Помню, полегчало даже. Не заметил, как и дошли. Сюда, в гостиницу эту, и привел. Снял с меня мою рвань, вымылся я, побрился, переоделся... Чисто, тепло, светло. Так с той ночи тут и остался. Выхлопотал мне Вадим Андреевич документ — удостоверение личности, по-нашему — паспорт, профессор, его метр, помог. Через метра и на работу пристроил...