Степан Гаврилович посмотрел на меня, и глаза у него быстро-быстро заморгали. Я отвернулась.
За окном стемнело. На лестнице послышались быстрые шаги Вадима Андреевича.
Глава шестнадцатая
В то утро я очень рано вышла из отеля. Утро выдалось чудесное: небо ясное, в воздухе приятная утренняя прохлада перед жарким днем. Улица Веронезе еще спала, и закрытые наружные ставни ее домов, и фасады непривычно гладкие — слепые и голые, — казалось, жмутся стыдливо друг к дружке. На улице не было ни души, одни только консьержки шаркали метлами по тротуару.
Но рядом, на авеню де Гобелен, уже сновали первые трамваи и спешащие на работу люди, открывались лавочки, и лавочницы выносили на тротуар ящики с овощами, и раскладывали свой дневной запас товара, и выставляли на тротуар табуретку с пачкой газет — утренний выпуск, — с камешком сверху и блюдечком с разменной монетой.
Вадим Андреевич стоял, прислонясь к решетке метро, и просматривал газету. Я увидела его, как только вышла на площадь Итали, и сразу ускорила шаг, а потом и побежала. Я бежала вдоль решетки сквера и посматривала на снующие почти рядом со мной автомобили, и с опаской — на ажана, неизменно торчавшего на середине площади, и еще — на Вадима Андреевича, и я видела, как он поминутно подымает лицо от газеты и вглядывается в просвет авеню де Гобелен и, как только увидел меня, торопливо свернул газету и, погрозив мне рукой — не бежать! — пошел навстречу.
В то утро мы поехали в Рамбуйе.
Бродили по нескончаемому лесу, продирались через спутанные лесные заросли и непролазные чащи. Сладко пахло полынью, хвоей, лесом. Вадим Андреевич шел впереди и раздвигал ветви и, придерживая их, ждал меня, подавал руку, и мы пробивались дальше.
Взял меня за плечо, остановил:
— Тише! Слышишь, ручей?
Огромные обомшелые ели, почти смыкаясь наверху и цепляясь друг за дружку мохнатыми длинными лапами, густо обступали нас со всех сторон. Мне стало даже боязно идти дальше.
— Страшный какой лес, да, Вадим Андреевич?
— Струхнула? Пойдем, пойдем.
Оглянулся, протягивает мне руку.
— И впрямь, словно до самого края земли простерся, — говорит Вадим Андреевич и крепче сжимает мои пальцы в своей теплой ладони.
И вдруг впереди сверкнула вода!
Мы выбрались из чащобы на поляну. Сочно-зеленая, пахнущая солнцем лесная поляна будто залита цветами. От цветов — белых, синих, розовых, желтых — рябит в глазах.
Среди цветов, травы и пней заглохшая тропинка. Она привела нас к лесному озеру. У самой воды трава высокая, а чуть подальше — еще выше, и кажется, что она привстает на цыпочки — заглянуть в воду. И сосенки. Стройные, частые, тоже заглядывают в воду. А вот и ручей! Быстро скачет в своем зеленом ложе, со звонким бульканьем и журчаньем падает в озеро.
Вадим Андреевич присел на корточки у самой кромки, и мне было видно его лицо в зелено-голубом озере среди отраженной во всё его водяное зеркало зелени. Он подставил руку к струйке ручья, набрал воды.
— Светлая, как стеклышко. — И, отпив: — На вкус отдает лесным воздухом. — Легко привстал, выпрямился, достал из кармана туго заглаженный платок, встряхнул его и, вытирая руку: — Нет ничего лучше, чем эта прозрачная лесная вода. Поди, никогда и не пробовала, а? — Лицо его светилось.
Походили вокруг и вернулись к озеру. У самой воды торчал в высокой траве пень, и рядом еще один, и поваленное бурей дерево. Мы постелили на него салфетку и стали выкладывать из сумки наш завтрак. Вадим Андреевич вытащил бутылку шабли и, достав из кармана веревочку, привязал бутылку к сосне и погрузил ее в воду. Устроились с комфортом.
Утреннее солнце, еще не вошедшее в силу, грело бережно и ласково. Влажно поблескивали верхушки деревьев, румяные и яркие, будто купаясь в синеве неба. И такая тишина царила кругом, и так сладко пахло елями, и липой, и какими-то пахучими кустарниками, и плыли откуда-то незримые облака крепкого медвяного запаха, и такое великое счастье почувствовалось мне во всем этом...
— Вадим Андреевич, вам здесь нравится? Вы хотели бы жить здесь, в лесу?
— Да. Хотел бы.
Он взял мою руку.
— Слушай, Марина. Слушай лес. — Легонько сжал мои пальцы и отпустил.
— Вадим Андреевич, давайте сегодня ни о чем не думать, ладно?
— Постараюсь. — И умолк.