К тому времени, когда я узнала его, Сергей Кириллович был уже потухшим, или, лучше сказать, отгоревшим. За плечами стояла большая, сложная жизнь. Обычно он не любил вспоминать о ней.
Со стороны он мог показаться даже несколько суховатым — до того сковывала его сдержанность. Но умный взгляд, озарявший порою лицо, говорил о напряженной внутренней жизни.
О жизни в Советской России говорил он охотнее, чем о чем-либо другом.
Сергей Кириллович встал, прошелся по комнате, постоял у окна.
— Поедем кататься, Марина? — сказал вдруг. — За город куда-нибудь.
— Поехали со мной, — предложил Ваня, — всё равно мой день в трубу...
Вадим и Сергей Кириллович переглянулись.
— Поедем с Ваней, — попросил Вадим, и Сергей Кириллович не возразил.
— Вот это здо́рово! — Ваня встал. — Эх...
— Багрицкий, — сказал мне Вадим, ставя в шкаф бутылки.
— Эдуард, — подтвердил Ваня. — Наш, одесский поэт! Земляк!
Спускались с лестницы вместе. На улице попрощались с Сергеем Кирилловичем и стали усаживаться в машину.
— Включай счетчик, — сказал Вадим, открывая дверцу.
— Ты чего это сегодня, Вадим? — обернулся Ваня, не решаясь опустить щиток.
— Валяй, метр Дюшен отвалил мне за три главы сразу! Поехали.
Ваня включил мотор.
— Куда?
— Поезжай на Конкорд, там сегодня фонтаны. А потом поднимемся по Елисейским полям, потом... куда хочешь. На Марну валяй, на Уазу...
— Добре.
Я помахала Сергею Кирилловичу. Он сидел в своем такси, руки на руле, и ждал, когда тронется Ванина машина.
Машина выбралась на широкое авеню и мягко покатила по асфальту.
Глава восемнадцатая
Над Парижем нависло раскаленное небо. Сожженные солнцем платаны поникли. Город обомлел от зноя. Прячась в тени зданий, люди спешили в кафе и ресторанчики, наскоро обедали, чтоб до конца перерыва успеть посидеть в сквере и подремать над газетой.
В лаборатории жара. Прокаленные солнцем шторы спущены, окна закупорены, дышать нечем. Я подобрала волосы, заколола их пучком на макушке и, закатав рукава халатика до самых плеч, широко открыла краны и подставила руки под холодную струю. Стало хорошо.
Потом уселась на табурет и протянула на прохладном кафеле стола руки. Уткнулась в них лицом и закрыла глаза. Если ровно в семь выскочить на лестницу, то за четыре минуты можно добежать до бульвара Бомарше. На углу будет стоять Вадим. Увидев меня, пойдет навстречу, и, хотя еще далеко и идущие впереди загораживают его собой, я отличу Вадима среди тысячи. Наверно, только у Вадима такая, несколько вразвалку походка, — идет будто не по асфальту парижской авеню, а по колдобинам в своих Мещерах. Так ходят серьезные, крепко сколоченные люди, чувствующие уверенную весомость каждого своего шага на земле. Возьмет мою руку, всю ее захватит в свою лапу, и мы зашагаем вниз по бульвару, мимо магазинов и ресторанов, и Вадим будет останавливаться у киосков и рассматривать ловко нанизанные на веревочку газеты и журналы, и я буду терпеливо ждать его и смотреть, как из контор и магазинов выходят люди — сперва с промежутками, а потом один за другим, — и тротуары вдруг наполнятся быстро движущейся толпой. А на окнах с грохотом будут падать железные шторы, и в автобусы, трамваи и метро будут вливаться потоки людей. Подбегая к решетке метро, они будут кидать в тарелочку монету и хватать «Пари суар» у старухи-газетчицы в мужской соломенной шляпе, что сидит на складной скамеечке около решетки метрополитена. По улицам с ревом и грохотом будет двигаться сплошной поток автомобилей и удушать прогорклым запахом бензина, и в воздухе будет стоять тонкая пыль.
Потом Вадим кончит рассматривать газеты, и мы опять вольемся в толпу, и за углом свернем в переулок и пойдем ровными узкими улочками между высокими старинными домами, где одни выступают вперед, другие отступают назад.
Потом зайдем пообедать в «Добрую старую Нормандию»; там в эти часы прохладно и пусто. В зале чуть-чуть попахивает чесноком, и обед подает сама хозяйка, толстая и усатая нормандка, и, когда мы кончим, она принесет Вадиму счет, написанный мелом на грифельной доске.
Потом, обходя шумные бульвары, мы пойдем бродить по набережным Сены, всё время с толпой, но в то же время одни, — одни среди всех остальных. И я буду стараться, чтоб Вадим подольше не раскрывал «Пари суар», потому что, как только он заглянет в газету, на его лицо ляжет тень, и мне потом долго не отогнать ее. До чего же она портит людям жизнь, эта проклятая политика!