У киоска, где продавались советские значки, стояла очередь.
— Походим, — предложил Луи.
Поговорили об «испанцах».
— Получаешь вести? Что Рене? Как он там? А Жозефин? Вернулась в Касабланку одна?.. Жано пишет? Так-таки и перемахнул через Пиренеи, неугомонный.
— Правильно сделал, — сказала я. — Не только же на собраниях давать отпор фашистам.
Луи промолчал.
— А по-моему, всё на свете ерунда, будь только честным человеком, — сказала Франсуаз.
— Ну, знаешь, — смотря что считать честным, — возразила я.
Луи снова промолчал.
Мы стояли около германского павильона.
— Зайдем? — Луи показал глазами на широко раскрытые двери.
В германском павильоне было тихо, прохладно и пусто, как в церкви. Огромные чемоданы под стеклянными колпаками напоминали почему-то гробы. Около стендов техники шептались кучки посетителей. На стенах — натюрморты и портреты фюреров. Над каждым фюрером — флаг, и на флаге — жирная свастика.
Мы поднялись на крышу, заглянули в ресторан; там немцы пили пиво. На террасе дамы в шезлонгах загорали. Одна сторона террасы была затянута материей — чтобы не было видно рабочего и колхозницы, в стремительном порыве возносящих ввысь серп и молот, на крыше советского павильона.
Мы с Франсуаз решили посмотреть модели осеннего сезона, и отправились во французский павильон элегантности. Это было изящное сооружение в виде пещеры, с ярко освещенными окошечками в стенах; в каждом окошечке только по одному экспонату: в одном — флакон духов, в другом — коробка пудры, то здесь, то там — небрежно брошенный цветок. На эффектно изогнутые манекены накинуты изящнейшие в мире шубки: «Фурюр де Сибери» — «Сибирские меха», стоит обувь — в каждом окошечке по одной паре ювелирной работы туфелек.
— Париж! — говорит Франсуаз.
Франсуаз не вкладывает в эти слова никакого особого смысла, но мне почему-то становится обидно.
Потом мы пошли на остров посреди Сены, в павильоны французских провинций. Ходили по «Бретани», по «Нормандии», пили крепкий желтоватый сидр с привкусом гнилых яблок.
Разговора у нас не получалось. Меня не покидало ощущение какой-то скованности, и я не сказала им даже, что еду в Россию. Мы стали чужими. Луи сильно изменился после своей женитьбы на Франсуаз. Мы всегда любили Луи, хотя наши парни, может быть и справедливо, упрекали его: «Тебе бы Наполеона! Любого бы тебе Наполеона!..» И всё равно любили. А теперь вот встретились — чужие. Говорить нам стало не о чем.
Мы расстались у советского павильона. Может быть, навсегда. Мне было грустно. Я потеряла Луи.
Когда мы с Вадимом ушли с выставки, спустилась ночь и загорелись огни. Мы пошли в метро, но по дороге передумали — решили идти пешком. Шли по Шанз-Елизе, под деревьями. Из широко открытых кафе доносилась музыка. Машины, клаксоны, огни, люди... Я шла, заглядывая в витрины и радуясь летнему вечеру и идущим навстречу людям.
— Давай-ка отсюда, — сказал вдруг Вадим, и мы свернули в узкую полуосвещенную улочку.
Стало накрапывать. Вадим сунул под мышку пакет с папиросами. Я представила, как «баррикадники» вскроют пакет, как Сергей Кириллович, Жано, Рене жадно закурят папиросы с картонными мундштуками, а Ваня, тот возьмет в руки коробку и, прежде чем распечатать ее, будет вертеть, рассматривать и вглядываться в голубую крышку, на которой всадник в черной бурке сдерживает стремительный бег коня. И мне неудержимо захотелось немедленно отправить им папиросы.
— Вади!
— Что? — Взглянул так, словно вернулся издалека.
— Папиросы бы скорее отправить, у Вани же день рождения.
— Когда?
— Послезавтра. Забыл?
— Ладно, Мариш, отправим.
Мы подошли к дому. Около нашей парадной стоял какой-то парень. Увидев нас, пошел навстречу.
— Камарад Костров? — парень говорил шепотом. — Ты мне нужен. — Он почему-то показал глазами на меня.
— Иди, Марина, — сказал Вадим тихо. — Я сейчас приду.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По комнате ходит Вадим. Я слышу, как Вадим ходит по комнате... Постоял у окна, пошел обратно, дошел до тахты — повернул. Курит. Ходит. Ходит, ходит, ходит... Нет. Нет, нет... Нет, это невыносимо.
...На столе трубка — «самая обкуренная, изогнутая, как ты любишь...». Ручка «Паркер»! «Куда мне ее, такую дорогую...» Красная обложка записной книжки с засохшей кровью. И раскрытый партийный билет: «Имя — Иван. Фамилия — Чельцов. Национальность — русский»...
Глава тридцать восьмая
Жизнь продолжалась. Мы работали, ждали въездной визы в СССР. Визы не было. Всё-таки мы ждали.
Парижане ездили на работу, вечерами возвращались, пили аперитивы, разучивали песенки Мориса Шевалье.