Кроме Мадлен и папаши Анри, у меня теперь нет никого, Сергей Кириллович в глубоком подполье — «где-то во Франции», и связь с ним — через папашу Анри; связь очень сложная. Жано мобилизовали еще в тридцать девятом, и Луи. Маринуют их на «линии Мажино». Офицеры... Степана Гавриловича совсем потеряла. Никаких следов.
Каждый вечер к шести часам Мадлен приходит на улицу Вожирар, и я жду, когда она кончит уборку, чтоб нам вместе пойти обедать. Мы идем на улицу Расина, в наш постоянный ресторанчик, и, проглотив наспех немудреный наш обед, идем бродить по набережным Сены.
Мадлен, как я, теперь тоже не спешит никуда. Марсель в армии. Все в армии. И Мартэн, бывший мой шеф, и химик Дюбуа тоже. Всех мобилизовали. Девушки теперь на их месте.
Мне хорошо с Мадлен. Идет рядом, постукивает по асфальту деревянными подошвами, милая, чуть насмешливая, что-то тихо напевает. Иногда, желая перебить грустное настроение, вспомнит что-нибудь смешное про Мартэна и мельком сбоку взглянет на меня вопросительно, нежно-настороженно, как это делают обычно любящие близкие с тяжелобольными.
*
Не знаю, как прошел этот год.
Он прошел.
*
...Дорога на Париж открыта!..
Немцы подходят к Парижу!..
Ни единого выстрела не слышно. Париж сдают без боя.
*
В вестибюле консьержка сжимает голову руками: «Всё пропало, теперь мы немецкие!..»
Конец Парижа?! Франции?! Падение?..
*
Папаша Анри успокаивает: «В четырнадцатом, накануне Марны, ведь то же было, думали — всё пропало. Но мы же французы...»
*
Ко мне пришла Мадлен. Мадо пришла с Монмартра пешком. Метро безмолвствует. Нет автобусов. Нет такси. Парижский транспорт отправлен с правительственными учреждениями на юг.
Париж без такси. Без газет. Без радио. Без транспорта. Без людей. Улицы мертвы.
По улицам бродят брошенные собаки — породистые, худые; сиамские и персидские кошки лазают по крышам.
На стенах домов наклеены белые листки-уведомления: убежавшее правительство сообщает, что Париж объявлен открытым городом, и предлагает парижанам оставаться на местах и сохранять спокойствие.
*
«У нас есть армия, у нас правительство... Французы не допустят боша в Париж, — говорит мне старик Бартелеми, — в прошлую войну тоже... были на подступах к Парижу...»
*
Мы идем с Мадлен к площади Обсерватории, потом сворачиваем на бульвар Сен-Мишель. На углу улицы Суфло наш студенческий ресторан «У Жюльена» закрыт. И кафе-брассери напротив — тоже. Огромная его терраса пустынна: столики, кадки с олеандрами убраны, «Кафе де ля Сорбонн» закрыто. Обувной магазин «У Рауля» на замке.
В дверях бакалейной лавки стоит бледный хозяин с трясущейся нижней челюстью, просит: «Берите! Берите всё! Сахар, кофе, шоколад, чай, всё, всё, что в лавке, берите! Пусть не останется бошу...»
Мадлен машет рукой. Мы идем мимо. Редкие прохожие, как мы, идут мимо. Сгущаются сумерки.
Мы идем вдоль Сены. Ее притихшие набережные безлюдны. Мы бредем к Лувру. К Тюильри...
Пустыня безлюдных улиц. Пустыня безлюдных домов. Тишина. Мертво. Дома, как скалы, стоят черные, безглазые. Город молчит. Безлюдье.
Неправдоподобная, жуткая тишина.
Идем с Мадо молча.
Теперь, когда нет шума и запахов бензина и выхлопов, и тишина, я остро воспринимаю самые легкие звуки и запахи, — запахи Сены, асфальта, каштанов, Парижа. Я проникаюсь его волнующей красотой. В тишине и безлюдье выступает еще ярче великолепие его. Никогда еще Париж не был так прекрасен. Притихший, он как бы с одинаковым презрением взирал на тех, кто его бросал, и на тех, кто собирался им овладеть.
Париж, город юности моей...
— Буржуазия моего времени, при всем своем свинстве, защищала свою родину от немцев, — говорит мне папаша Анри, — защищала, а не пихала ее бошам в руки. А сегодняшняя сволочь отдала им... бошам, бошам Францию!..
*
Над крышами Парижа кружатся с оглушительным грохотом серебристые самолеты с громадными черными крестами на крыльях...
Они кружатся вот уже сутки.
*
...С папашей Анри иду на площадь Этуаль.
Триумфальная арка...
Вечный огонь — неугасимая лампада над могилой Неизвестного солдата...
Немецкий часовой с винтовкой...
Охраняет? Кого?..
Вокруг могилы немецкие военные выстроились по стойке «смирно». Отдают честь.
Символу победы над немцами в прошлую войну?
У папаши Анри дрогнуло лицо:
— Merde! — Дерьмо! Дожили!
*
...У собора Парижской богоматери.
Автокары выбрасывают тучи серо-зеленых фрицев, и в серых мундирах белесых Гретхен, и всё это валом валит в Нотр-Дам.
Туристы?!
Июль
Введено берлинское время. На всех парижских циферблатах стрелки переведены на два часа вперед. Комендантский час продлен до двадцати трех часов. Всё равно — улицы безлюдны.