Сгрудились у дверей, перебирают сабо.
— Вот эти возьми, — говорит Жизель, — они маленькие, мы потом достанем соломы из тюфяка. С соломой теплее ногам и спадать не будут.
Рядом женщина присела на корточки и, вынув из своего сабо солому, молча всовывает ее в носок моего.
*
Французский сектор.
Коммунисты и некоммунисты...
Католики протестанты.
Верующие и неверующие.
Ученые и рабочие.
Кюре и ажаны.
Депутаты... сенаторы...
Художники... писатели...
Консьержки... изящные парижанки... монахини...
Франция! Твоя слава...
*
Три ряда колючей проволоки отделяет женскую половину от мужской. По ту и по эту сторону стоят они — озябшие, посиневшие. Переглядываются, перекликаются языком, непонятным для посторонних, таинственными знаками, намеками, словом, понятным только тому, к кому оно обращено.
Часовой медленно шагает вдоль проволоки. Время от времени отгоняет нас подальше от колючего барьера.
— Робер... —тихо зовет Мари-Луиз. Она берет меня за локоть и чуть заметно выставляет мою руку вперед.
— Знаем... еще утром...
Молодой, высокий, в надвинутой на лоб кепке, поеживаясь от холода, Робер ждет, когда солдат отойдет в другой конец.
— Отдохнула? — спрашивает меня Робер.
— Отогрелась? — спрашивает парень рядом.
— Мы завтра пришлем еще.
— Нужны папиросы? — спрашивает еще кто-то.
— Спасибо.
Ребята улыбаются.
Робер глазами показывает на мое «URSS» на рукаве, тряхнул головой: там — порядок! Еще чуть-чуть... немножечко еще...
В воздухе раздается пронзительный свист:
— Ап-пель!
Двор пустеет.
Мужчины небольшими группами направляются к пустырю. Будет перекличка.
В женском лагере переклички нет, и женщины медленно тянутся в барак. Обмениваясь репликами, шумно стряхивают налипшую на сабо грязь, разбредаются по камерам.
Длинный ряд дверей полуслепых каморок выходит на открытый деревянный настил, который тянется вдоль всего барака, от одного его края до другого. В каждую такую каморку нас напихано семьдесят, а то и больше.
*
На пустыре выстроились длинными рядами. Идет перекличка.
Французы...
Их тысячи.
Их считают.
В воздухе несмолкаемый гул — над лагерем кружат немецкие самолеты.
*
Ветер.
Ночь.
Свет давно потушен.
Тишина. Нары. Ряды нар...
Спят закутанные в бумажные одеяла и во всё, во что только можно. В камере отчаянный холод.
Надо мной Жизель. Не спит, ворочается. Стоит ей чуть двинуться, как сверху на меня сыплется отвратительная труха — сыплется в рот, в глаза...
За окном черное небо и луна. Полная, лиловая, холодная.
Кто-то разговаривает во сне. На секунду я даже пугаюсь.
Прожекторы.
Проползают по нарам. По лицам...
Тут и там — шепот.
Парижанки, бордоски, нормандки, бретонки...
Француженки...
*
...Скрипнула дверь. Мари-Луиз. На кончиках пальцев, едва касаясь половиц.
— Обошлось.
Это говорит Мари-Луиз. Она тихонько снимает свои бутсы и забирается на наши сдвинутые нары, и Сюзанн снимает с себя свою вязаную фуфайку и набрасывает ей на плечи, а я кутаю в мое бумажное одеяло ее озябшие ноги.
Мари-Луиз трясет.
Мы нетерпеливо расспрашиваем ее, и шепотом Мари-Луиз нам рассказывает. Слова вырываются из наших ртов в легком облачке пара, как на карикатурах.
Мари-Луиз ходила к проволоке.
По очереди мы по ночам ходим к проволоке.
По двое: товарищ от мужского сектора и от женского.
Крадучись, прижавшись к стене, перебегаем от барака к бараку, ежеминутно рискуя попасть в смертоносную струю прожектора и быть пристреленными на месте, пробираемся к еврейскому сектору и перебрасываем через колючую проволоку пакеты, которые мы получаем от их близких на французский сектор. По списку, по очереди мы уступаем этим людям свое имя и отдаем им право на передачу.
*
Иду в наряд с Мари-Луиз.
Чистим от налипшей грязи настил вдоль барака и двор. Потом набиваем трухой мешки.
Готовят новые бараки.
Сатанеют...
После Сталинграда.
*
В сопровождении солдата Вилли пришел Морисон, староста всего французского сектора, и с ним двое парней. Принесли нам белье заключенных. Стирать и чинить.
Выбрав удобную минуту, Морисон шепнул Сюзи: «Радио-Москва... доблестный вермахт еле ноги уносит...
Морисон — журналист. Член ФКП. В лагере возглавляет подпольную организацию коммунистов.
Морисон и ребята, принесшие белье, и все заключенные мужской половины — заложники.
Каждую минуту любого могут увести и расстрелять.
Просто увести и расстрелять.
Они знают это.
Они балагурят, острят, смеются.