В наряд с мадам де Лоттвиль за пределы лагеря. Нас сопровождает солдат с автоматом.
Выгружаем солому для тюфяков. Маркиза работает добросовестно.
Черное платье красиво облегает ее неподдающуюся возрасту фигуру.
В лагерь возвращаемся измученные.
Обернулась — и мне:
— Кончится война, отправлюсь к «Антуану» и к «Элизабет Гарден» — приведу в порядок волосы... лицо, тело... прежде чем домой явиться...
*
Доклад о правах советских граждан.
Рассказала всё, что помнила из докладов Вадима, и всё, чему учил меня Вадим.
С меня спрос...
*
Привели двух парижских ажанов. В форме. Взяты на посту.
*
Из Реймса — двадцать пять человек. Много искалеченных.
*
Собрали всё, что только у нас было: отдали свой дневной рацион хлеба и маргарина. Вилли проверил пакет и понес.
Вечером Робер шепнул: товарищи нашли в нашем пакете кусок шпига, сахар, две буханки хлеба и табак... Кто?.. Вилли...
*
Об убийстве полковника СС нам стало известно в тот же день!
*
Пятьдесят заложников перевели в отдельный барак!
Морисона... Робера... Андре... мужа тетушки Адриенн старика Лорана... Зимой привезли их из Шалона-на-Марне: старики хранили оружие в подвале своего домика. Пятьдесят человек...
Барак охраняют вооруженные солдаты.
Всю ночь при малейшем шорохе окрик часовых: «Стой, кто идет?!»
Окрик сопровождается выстрелом.
Барак смертников.
*
Сегодня утром освободили бабушку Амели!..
Внука бабушки Амели схватили в Гренобле.
Расстрелян...
*
Не можем связаться с бараком смертников! Ничего у нас не получается. Всё-таки стараемся.
Вместо Морисона ответственным французского сектора у нас теперь Лемерсье.
Коммунисты ему доверяют.
Молодой, смелый и сильный. Остроумный. Это он, Лемерсье, окрестил в нашей камере угол, где Сюзи помещает старушек, «Проспектом юных».
Любит Чехова.
Лемерсье мне нравится.
*
Вывезли евреев.
В другой лагерь?..
*
«Радио-Москва» — наша подпольная газета — сообщает добрые вести!
«Радио-Москва»...
Ох, как хочется на волю! Зубами бы ее, эту решетку...
*
Ночь как все другие мои ночи. Давно потушен свет.
Я лежала на спине и курила сигарету, — курила так, словно это была последняя сигарета в моей жизни. В камере было тихо: за день натрудились и уснули. Только едва слышное «Pater noster» — «Отче наш» с «Проспекта юных».
И вдруг — рокот самолетов и вой сирены!
Воздушная тревога!
В небе золотые вспышки...
Каждый новый взрыв — надежда!
Напираем на окна, готовы высадить решетки...
Как перепуганные мыши, мечутся по лагерю оловянные солдаты.
Мы радуемся...
*
На вышках удвоили охрану.
*
— Ваше государство первым признало «Сражающуюся Францию» французским правительством и нашего генерала Шарля де Голля главой его, — говорит мне маркиза де Лоттвиль. — Русские первые протянули нам руку, предложили помощь нашим патриотам...
— Моя страна хочет возрождения Франции, мадам.
Она подняла на меня глаза — усталые, очень усталые глаза:
— Битва великая. На переднем крае — русские. Я выражаю им мое уважение.
*
Двое парней из лагерной лавки — кантины.
Принесли заказ: нитки, конверты, мыло...
Их сопровождает унтер. Фамилия унтера — фон Затц. Фон Затц — кандидат искусствоведческих наук.
Ребята располагаются со своим товаром в камере, где старостой Клоди.
Фон Затцу нравится прелестная Клоди.
Сюда собираются старосты от всех камер.
Пока парни раздают им товар и рассчитываются с ними, и принимают и записывают в блокнот новые заказы, фон Затц проводит тридцать — сорок минут в оживленной беседе с прелестной Клоди, забыв на эти полчаса про гитлеровский устав, карающий за потерю бдительности, и геринговское: «Когда я слышу разговоры о культуре, я хватаюсь за пистолет».
Что до Клоди, то француженка тонко использует свое женское обаяние...
Пока у них идет утонченно-интеллектуальная беседа о французских импрессионистах и гармонии красок и звуков, и еще о всяком таком, за которое не раз бы Геринг хватался за свой пистолет, у нас с ребятами созревает еще один план наладить связь с бараком смертников.
Уходя, товарищи молча прощаются с Клоди благодарными взглядами.
Вытянувшись в свой длинный рост и приложив два пальца к пилотке, так же молча прощается с Клоди унтер фон Затц.
*
Ночь — без сна.
Распутываю клубок своих двух жизней.
Теперь я знаю, сколько лет в одном таком году — от ноября сорок первого до ноября сорок второго.
*
Пасха.
Всё утро таскаем скамейки из бараков.
Торжественная месса.
Маркиза де Лоттвиль — в черном глухом платье, Клоди — в черной вуали, наш «Проспект юных» — в черных пелеринках...