Иная попытка описания семантики Мандельштама была предпринята Б. А. Успенским [Успенский Б. 1996]. Для нашего исследования его работа является отправной точкой, поэтому остановимся на ней подробнее. Анализируя анатомию мандельштамовской метафоры, Б. А. Успенский в большей степени исходил не из контекста поэтического словоупотребления, а из узуса литературного языка. Эта установка позволила исследователю обнаружить важнейший принцип метафоры Мандельштама – принцип лексической замены, основанной на фонетической близости слов и на ритмическом равенстве заменяемого и проявленного в тексте слова. Новое, проявленное в тексте слово предстает словом метафоричным, а вытесненное слово, как правило, взято из обычной, условно-нормативной речи. Иными словами, мандельштамовская метафора прежде всего мотивирована языком.
Рассмотрим в качестве образца только два проанализированных Успенским примера (остальные в основном, но не полностью интегрированы в работу на других основаниях, см. ниже). Например, в строках «И расхаживает ливень / С длинной плеткой ручьевой» («Стихи о русской поэзии, I»), чтобы получить «из метафорического текста обычный текст», мы, как пишет исследователь, «должны, по-видимому, как-то заменить в нем слово ливень (поскольку оно употреблено здесь метафорически). Вместе с тем кажется ясным, какое именно слово должно быть подставлено вместо данного: надо полагать, что это слово парень. Фонетическое сходство обоих слов позволяет легко догадываться о субституте, и в то же время искомое слово подсказывается самим контекстом. Таким образом, слово ливень – реально употребленное – читается на фоне не произнесенного вслух, но ожидаемого слова парень; оба слова как бы соединяются, образуя единый семантический спектр» [Успенский Б. 1996: 313].
Другой пример: «Омут ока удивленный, / Кинь его вдогонку мне!» («Твой зрачок в небесной корке…»). «Слово омут, – замечает Успенский, – при описании радужной оболочки глаза, по всей вероятности, заменяет слово обод: взгляд кидается как обод – подобно обручу в детской игре, – и этот образ находит поддержку в выражении бросить взгляд» [Успенский Б. 1996: 315].
Важность этого открытия сложно переоценить: приведенные здесь и другие рассмотренные в статье примеры демонстрируют, что мандельштамовские метафоры мотивированы языком, вырастают из него. Несколько схематизируя, можно сказать, что «вытесненные» слова в языковом плане кажутся более ожидаемыми, чем слова, представленные в тексте. Разумеется, речь при этом не идет о том, что читатель, чтобы осознать смысл строк, должен в реальности поменять слова (ливень на парень и омут на обод соответственно). В обоих примерах лексический ряд текста должен пониматься в том виде, в каком он дан в тексте. Одновременно, однако, чувство языка может подсказывать читателю исходную модель, и тогда лексемы текста дополняются семантикой «вытесненных» слов.
В работе Успенского ритмическое и фонетическое сходство данного и вытесненного слова – основной принцип создания метафоры у Мандельштама. Однако при таком подходе неизбежно встает вопрос: почему вообще может создаваться ощущение, что на месте явленного в тексте могло бы стоять какое-то другое слово?
Несомненно, это ощущение вытекает из особенностей лексического ряда обсуждаемых строк. Строго говоря, ливень не может расхаживать – это высказывание кажется неожиданным, странным. Однако выражение расхаживает парень предстает понятным и вполне нормативным. Языковой узус, обладающий своими правилами и частотностями сочетания слов, подсказывает как говорящему, так и слушающему, какое слово, скорее всего, должно быть следующим в высказывании. Поэзия Мандельштама, очевидно, этот принцип нарушает, «подставляя» неожиданное слово. Здесь важно подчеркнуть, что речь идет именно о нарушении принципа, а не об уходе от него, то есть мандельштамовский язык во многом строится именно на постоянном взаимодействии с этим принципом (как правило, на отталкивании). На каких же основаниях мы считаем определенное выражение нормативным и привычным?