Эти качества пронизывают все аспекты живописного решения. Перетекающее «движение» красного пятна силуэта коня спорит с застылостью его позы. Подразумеваемое движение волн изображено как череда неподвижных «ледяных» глыб. Резко очерченная линия силуэта коня конфликтно сопоставляется с круглящимися объемами кустов в глубине и объемно прорисованным телом всадника и т. д. Все вместе создает особый, трудно выразимый словами, элементарно простой и одновременно очень сложный образ картины, с момента появления поразивший зрителей и не исчерпанный до сих пор.
Картина была закончена осенью в Петербурге и показана впервые в Москве на выставке «Мира искусства» в ноябре 1912 года. Она увлекала, интриговала зрителей, но не давала однозначного ответа. В ней неразрывно слиты два плана: бытовой и мифологический. Автор добился одновременного, цельного переживания бездействия, зачарованного покоя, сонной застылости и беспокойства, напряжения, не явного, но ощущаемого движения. Поэтому отрок на картине не грезит в бездействии, но совершает путь, исполняет свое предназначение.
В восприятии картины возникает оттенок галлюцинаторной грезы: в слепящей яркости красок, в абсолютной отчетливости зрелища рождается напряженное, тревожное и радостное предчувствие неизбежного, когда слиты страх перед грядущим и невозможность переносить длящуюся оцепенелость настоящего.
Как в подлинно символистском произведении в «Купании красного коня» заключено множество возможностей для конкретизации содержания. При созерцании полотна невольно рождаются темы-мотивы: тема судьбы и тема хрупкого отрока-жертвы или счастливого избранника, и основная тема ожидания будущих событий, грозных, страшных или благих, и твердая уверенность в их неотвратимости, и мысль о непроницаемой неизвестности будущего для всех и открытости для избранных — все заключено в томительном и пророческом предчувствии.
Вспоминая об этом полотне на творческом вечере 1933 года, Петров-Водкин сказал: «По письмам, полученным мною по поводу этой картины, я понял, что это был наш праздник — предрассвет революции…»[107] Но ранее, когда разразилась мировая война, художник понял, что написал «Купание» как предчувствие ее начала[108].
Содержание символического образа «Купания красного коня» неисчерпаемо, но не безбрежно: он точно и целенаправленно сконструирован, и потому восприятие его развивается в определенных границах. В богатстве образно-символических смыслов картины[109] отчетливо светится грань национальной художественно-культурной традиции.
Чрезвычайно широк был диапазон трактовок образа коня в русской культуре начала XX века. Он включал в себя оттенки смыслов от древней мифологии кочевников и земледельцев до декадентской трактовки конца света, основанной на «Апокалипсисе», — «Конь блед». В «Купании красного коня» ясно прослеживается ассоциативная связь картины с иконными образами коней, всадников, с иконной традицией в целом. Важно, видимо, учитывать, что образ «красного коня» вообще был в те годы своеобразным знаком древней иконописи. Князь М. Н. Волконской, по политическим соображениям вмешавшийся в полемику вокруг «Сна», писал: «Говорят, человеческое тело на картине Петрова-Водкина слишком красно, а вот надо мною в комнате, сейчас, когда я пишу эти строки, висит образ „Чудо Михаила Архангела“ старого нашего письма, где крылатый конь под Архангелом изображен совершенно красным, в том же тоне, только краснее, как и тело на картине Петрова-Водкина…»[110]
Ни у кого не вызывает сомнений, что красный цвет коня — один из наиболее выразительных художественных приемов, использованных здесь художником, связан с впечатлениями от древнерусской живописи.
Интерес к иконе, разлитый в атмосфере художественной культуры России тех лет, в творчестве Петрова-Водкина соединялся с чисто профессиональной живописной задачей. «Я чувствовал, — вспоминал он позднее о работе над „Купанием“, — что красный цвет ни в какой мере не разработан. Он был затерян позднейшей школой иконописи. Но цвет как таковой был интересен мне не по эстетике, а чтобы передать в соседстве с красным полную живописность, предметность и ее реализм»[111]. Интересным представляется указание Ю. Русакова на возможную связь картины с рассуждениями о «красной лошади» в докладе В. В. Кандинского «О духовном в искусстве», который Петров-Водкин слышал в декабре 1911 года на съезде художников[112].
109
Об этом см.:
110
В архиве Петрова Водкина (РГАЛИ. Ф. 2010) сохранилась заметка из газеты «Земщина», № 256 от 28 марта 1910.
111
Из выступления В. И. Костина на творческом вечере в МОССХе, посвященном художнику Петрову-Водкину. Стенограмма (РГАЛИ. Ф. 2010. Оп. 2. Ед. хр. 44. Л. 9).