– На поверхность ее. Немедля.
Посидел, послушал торжествующие вопли Аты (хотя для кого другого – там бездна горя, не вычерпать). Свита повалила посмотреть, как богиню обмана будут вышвыривать на поверхность – кроме Гекаты.
Белокрылый еще раньше успел улизнуть, будто по чьему-то зову. Ладно, все равно не нужен. Обойдусь без его чашки, эти заявятся в любом случае.
Жаль, Кора спустится через две-три недели, для бессонницы – рано. Значит – сны.
В последние годы они отступали через несколько ночей после прихода жены, а возвращались – сразу же после.
Видел ли я вообще сны до этого?
Не видел. Крал куски настоящего: отголоски битв, урывки о пирах на Олимпе, память о теплых женских касаниях, смутные голоса смертных, взывающих и приносящих жертвы, и надо всем – вечное ядовитое тартарское «рано или поздно».
Или так – нырял в колыбель тьмы, полную неявных шорохов, оттенков, в которые только всмотрись – потонешь.
Пока не пришли эти – плесневые. Уже в чем-то привычные (десять лет как-никак), почти неизменные: покрытые пушистой зазеленью троны, налет разложения на дворцах, гнильца на мраморных колоннах, статуях, полях брани… на мире.
Но в эту ночь сон был иным.
Пустым, холодным, тяжким.
Я шел по миру – по чьему-то миру, не узнавая его. Глядя со стороны: вот прихотливые изгибы Стикса… вот бездонная прозрачности Леты. Ивы над Коцитом мотают гривами – отросли. Бурлит Ахерон… Ахерон ли? Все было не то, не так, словно – перестал узнавать то, на что насмотрелся за века. Будто нужное что-то вычеркнули, выдрали…
Флегетон пыхал тревожными, зелеными отблесками вместо обычного багреца. Я шел по когда-то своему миру, и дорога сворачивалась кольцами змеи под ногами. Чернели ослизлые, давно выщербленные плиты. Тени брели мимо – с угрюмой безнадежностью, не зная, куда несут себя.
Асфодели понурились, спрятали глаза.
Памятный уступ торчит источенным временем зубом.
Серые скалы под уступам причудливо испятнаны – белым и черным. Просыпали снег. Потом сверху припорошили углем. Или нет, цветы разбросали. А потом сверху – ядовитыми, черными болотными растениями.
…перья. Легкие, тонкие – залюбуешься. Разбросаны, как лишние, по серым камням. Наверное, какая-то хозяйка подземного мира вышла, подушку распотрошила над камнями – выбросила белые, легкие перья на слабый ветерок, прилетевший сверху. Вот они и валяются.
Потом пришла еще одна хозяйка. С еще одной подушкой.
С железными, черными перьями.
Черное и белое сплелось на сером. Где-то железо прилегло отдохнуть на пух. Где-то пух улегся сверху на железо, не боясь порезаться.
Вперемешку.
По-братски.
Смотреть на перья можно было – вечность: переплетение противоположностей на холодном сером фоне. Только непонятно еще – как смотреть, когда под ногами разевает голодный рот бескрайняя бездна. Не Тартар – какая-то другая, но тоже голодная, с зеленым, клубящимся в ней туманом.
Туман переползает, свивается в причудливые фигуры, и не поймешь: сколько там бездн. Одна пропасть? Больше? Или там вообще какое-то озеро (вон и плеск воды слышен спереди).
А под ногами нить.
Толстая, свитая из двух в одну. Многое удержит. Только вот скользкая: норовит вывернуться из-под ног, а снизу слышится манящий зов, и хочется – шагнуть.
Сон не отпускает. Тянет за руки, тысячью пальцев вцепляется в плечи, прорастает в венах зеленой плесенью. Шепот плесени отражается от скал, разносится над протухшей зеленой водой, звучит издевательским ликованием: «Владыка! Владыка!» – и я рвусь из пут, но плесень хватает за ноги, дергает в пропасть, тащит туда настойчивым, властным зовом.
Бездна хватает за пятки, всхлипывая испуганно:
– Владыка, Владыка… проснись, дядя, проснись!
Правда, это, наверное, совсем не бездна. Я видел Тартар и другие пропасти: они так жалобно не хнычут. И за пятки, если подумать, тоже не теребят. У бездн не бывает растрепанных волос, косящих глаз, физиономий, перекошенных отчаянным страхом…
Душный кокон сна раскрылся, с неохотой выпуская из себя.
– Владыка… дядя. Они все-таки вспомнили о заговоре! Они вспомнили… они это сделали!!
* * *