Она сидела среди скомканных одеял и простыней, на разворошенных потрохах постели. Перепутанные волосы спускались на лицо, и она смахивала ими слезы. Хотела что-то сказать – не могла. Спросить – не решалась.
Впрочем, Владыка справедлив. Я могу ответить даже на неспрошенные вопросы.
– Мне наплевать на то, что могла и чего не могла сказать Афродита. Избавь меня от бабских сплетен. Теперь, когда я выполнил свой долг, меня ждет вотчина. Ты хотела говорить о чем-то еще?
Ни говорить, ни возражать. Ни о чем, вернее, не о чем.
Потому что долг иным быть не может.
– Я ожидаю тебя на судах, – сказал я, отворачиваясь. – Убери зелень из одежд: она не к лицу владычице моего мира.
Из-за тяжелой захлопнувшейся за мной двери талама донеслось что-то невнятное.
Вздох? Стон? Плач?
Может, я все же не такой плохой ученик. Быстро учусь отсеивать несущественное.
Скука приобняла за плечи. Шепнула: одна победа. Впереди еще.
Ты помнишь? Ждут.
Другие – недоломанные, помнящие то, что подлежит забвению.
В груди мира – в моей груди – рождалось теплое чувство спокойного превосходства.
* * *
– В-владыка… вот.
Гермес пытался скукожиться высохшим на солнце фиником. Втягивал голову в плечи при виде моего лица. Мог бы – наверное, надел бы шлем и исчез, но я не давал разрешения, а за последние месяцы Психопомп успел выучить, чем чревато недовольство царя.
Так что и удрать не старался. Только все прикрывался спутником – высоким, широкоплечим. Тем, из-за кого выдернул меня на поверхность: спутник, видите ли, наотрез отказывается ко мне спускаться. Но поговорить желает непременно. Рвется. И настаивает на секретности, потому имя спутника вестник назвать не может.
Там, в коридоре моего дворца, где Гермес нашептал мне все это, он успел прибавить от себя. Опасливое: «Владыка, я понимаю, если ты не пойдешь…»
Подземному миру и его олицетворению нечего делать на поверхности. Особенно говорить с заносчивыми незнакомцами.
Но я пожал плечами – и легко шагнул к пределам черной чаши своего оружия и своей вотчины, навстречу серым, выветренным скалам мыса Тэнар.
Гермес нагнал меня, когда я уже подходил к черному озеру и одинокому тополю над ним. Под тополем расселся тот самый, который так хотел повидаться: прятался под вечно увядающим деревом от противной осенней мороси, прикрывался серым капюшоном так, будто не вода – лава на голову падает.
На мое лицо капли не ложились: боялись потревожить. Упасть ненужной пародией на другую влагу – смертный признак слабости, от которого так далеки Владыки.
– Я… это, я говорил, да! А он: нужно и… нужно. Ну, я пойду?
После моего кивка на месте Гермеса осталась висеть недоговоренная фраза о каких-то делах на Олимпе. Да еще взвесь мелкой водяной пыли: брызг, вдребезги разбитых крыльями талларий.
– Что ты видел? – спросил я.
Он не шелохнулся. Не посмотрел вслед Гермесу. Лениво гонял по широченной ладони серебряный лист. Вглядывался в черные воды – будто старался там что-то рассмотреть.
Поинтереснее, чем в зеркале Мнемозины.
Потом сказал, тягуче и неспешно:
– Полагается приветствовать как-нибудь иначе. Насмешкой. Посейдон спрашивал: «Как печень, не болит?» Арес выражал сожаление: такую птицу загубили. А Зевс вот… – широкая ладонь повернулась, тускло сверкнул адамантовый ободок кольца на указательном пальце. В перекованное звено цепи был вмурован кусок скалы – древний, выветренный, но нерушимый, как гордость того, кто носил его. – Скажи что-нибудь другое, чтобы аэдам было – что петь.
– Не терплю аэдов, – произнес я.
– Зря, Неумолимый. Владыка должен понимать: насколько они полезные твари. Скажи мне, Запирающий Двери: чем бы вы были без песен о вас?
Наверное, жили бы спокойнее. Не пыжились бы в попытке оправдать какие-то чаяния смертных. Не пытались бы наперегонки попасть в песни, в пересказы…
От мокрых скал тянуло холодом. Скукой. Старьем мыслей, старьем чувств, древней историей о прошлом, которое приковали к скале – а оно опять спустилось в мир и пришло…
– Почему ко мне?
Оказываются, титаны умеют седеть. Не опасными прядями у бороды – а как смертные. Основательно, бесповоротно. Лен волос сожжен веками мучений, прихвачен пеплом, который не смыть дождю. Непонятно, откуда он сыпался, этот пепел: может, с остывающего после бойни Урана, а может, это просто прогорела искра, которую титан однажды унес от горна лучшего друга, чтобы помочь глупым смертным…