* * *
Он стек на землю не спеша, двигаясь гораздо ловчее, чем если бы у него были ноги. Черные змеиные кольца примяли зелень травы. С гудением унеслись в разные стороны потревоженные пчелы.
Он улыбался – и почему-то сразу стало ясно, что он отлично умеет улыбаться, не то, что я…
Геракл спрыгнул следом, поигрывая своей палицей – хмурая гора, на которую зачем-то посадили сверху львиную бороду. Смерил взглядом с недоумением сначала меня, потом Алкионея…
– Сам поехал, – сказал зачем-то. – Я его хотел на плечо, да и… связать еще. А он сам поехал. Сказал, хочет с тобой увидеться.
Я кивнул, не отрывая глаз от сияющей мне в лицо улыбки.
Ярче лучей безжалостного Гелиоса, в тот первый день. Я пока еще не различал лица – только улыбку…
Наверное, так улыбается Судьба.
– Стрелу он все-таки получил, – сообщил Геракл из-под своей шкуры. – Вместо «радуйся». Чтобы не высовывался.
Я не кивнул. Не моргал. Улыбка слепила глаза, но я знал: если моргну – увижу худшее.
Его лицо.
– Возьми колесницу, – сказал я. – Тебя ждут на Олимпе.
Прозвучало как «убирайся». Гипнос – или кто-то из его сыновей? – шептался у Ахерона со своей подружкой из нимф. У Владыки, шептал он, теперь все звучит как «убирайся». Даже приказ подойти.
Геракл постоял еще мгновение, глядя на воина в черном шлеме. Потом вернулся к колеснице. Кажется.
Вроде бы, не сразу справился с лошадьми, надрывно храпящими, взрывающими копытами мягкую, черную, плодородную землю…
Я не смотрел. Мы уже были одни.
На зеленой цветущей поляне – укромном уголке, огороженном скалами, украшенном цветами и протекающим ручьем… на роскошной арене – одни.
Двое любимчиков.
Он выдернул из плеча торчавшую в нем стрелу, отравленную ядом Лернейской гидры. Держал в сильных, гладких пальцах – покачивал с намеком.
Из обнаженного плеча неспешно струилась черная кровь, но он не обращал на нее внимания. Он стоял, раненый в плечо – и улыбался…
Любимчик.
Мое отражение.
Я видел его лицо сотни раз до того, как посмотрел на него сегодня.
В чашах. Водоемах. Блестящей меди щитов. В серебре – зеркал. В глазах пленниц и рабынь на ложе.
Я знаю, тебя, Алкионей, новый любимец Судьбы.
Ананка почему-то предпочитает вот таких – остроскулых, черноглазых, с широкими плечами (на такие влезет любая ноша!) и упрямым взглядом.
Наверное, я должен ревновать. Наверное, должен стискивать пальцы, вонзая их в родную бронзу двузубца, потому что ты не можешь, не можешь, не можешь быть настолько похожим на меня, потому что я поклялся себе, что у меня никогда не будет сыновей – чтобы никогда напротив меня в бою не встал кто-то, настолько схожий со мной!
Но чудовища не ревнуют. И Судьбы у нас нет: предназначение.
Ты ведь об этом знаешь, правда? Новое поколение правителей, рожденное от Геи и Тартара – вы хорошо понимаете свое предназначение.
Улыбающаяся юность, небрежно перепоясанная шкурой пушистого барса.
Ты мог бы быть моим сыном. Но ты – сын Матери-Геи, нет, иначе: я знаю, что ты ее любимый сын. Я знаю, какое сходство она в тебе видит.
Мне на руку это сходство – ты ведь помнишь, чем там закончилось, в прошлый раз?
Жаль, я не вижу у тебя в руке серпа – тогда бы сходство стало полным.
Вообще не вижу оружия: щурюсь, стараясь различить сквозь улыбку: что там в руке? Палица? Секира? Может, дротик? А может – и вообще оружия не видно?
Нет, не видно. Наверное, это – общее для всех Гигантов: самим быть оружием матери-Земли. Наверное, это их общая тактика: не бросаться вперед. Улыбаться приглащающе в лицо противнику. Свивать-развивать кольца, приминая поблекшую к осени траву, принимая позы – одна другой лучше, так и хочется прицелиться.
Наклонять голову, шевелить губами: «Давай, плесень!» – или что-то еще такое же…
– Страшно… Владыка? – участливо раздалось из-за улыбки.
Все, хватит, наскучило. Знаешь, Алкионей, у меня пока что хорошо получается сражаться с отражениями. Владыки вообще-то любят поговорить, даже с врагами, но мне больше нравится карать.
С удовольствием побеседую с тобой, когда ты окажешься на Полях Мук. Или в отцовской темнице – Тартаре.
Через дверь.
Пока же – давай закончим.
С отражениями биться просто. Как с памятью.
Я уже пробовал, и сейчас родная скука вздыхает обреченно: «Ну, давай еще раз…»
Что видишь, скука? Двоих, глядящихся друг в друга? Юношу и старика? Воина и царя? Вырастающую перед беспечным воином тень? Она вырастает основательно, без излишней торопливости, Алкионей радостно усмехается ей – будто игривой подружке, поманившей на сеновал, откидывает голову, любуется грозным знаком чудовищности и непобедимости…