Он велик. Он могуч, этот знак власти, попирающий ногами Гею-Землю напротив ее ухмыляющегося сынка. Тьма нависает тяжким бременем над фигурой, укрытой в багряное, и фигура кажется властной и непреклонной.
И нетерпеливым гадючьим жалом трепещут черные лезвия двузубца.
Вместилище мощи мира, лежащее в ладони.
Близко. Очень близко. Трава под ногами погибает от соприкосновения мира, рвущегося из руки. Смерть просится наружу, с жал двузубца – чтобы убить того, кто осмелился назваться Погибелью Владыки. Желание истребить сочится с кончиков жезла, наведенных в лицо отражению.
В убийственный, тонкий серп ухмылки. Кажется: вот-вот в бороде скользнут два опасных ручейка седины, проедят себе дорогу в черноте…
Рука ласково стискивает двузубец: давай? давай…
Отражение даже не понимает, откуда приходит удар.
Единственный. Удар-Владыка, удар-уничтожение, удар-небытие…
…отражение дробится на мириады осколков – взрывается и опадает воздушной пылью на землю.
Подниматься оказалось неожиданно трудно. Тело отказывалось верить. Бог не должен лежать лицом в истоптанную траву, он должен – повелевать! Приказывать! Быть смыслом!
Я выпрямился и встал вновь – смыслом против бессмыслицы, против Алкионея, ухмыляющегося хитрой улыбкой дурака. Боги не падают. Я не лежал только что на земле, это – ложное сновидение, посланное Ониром, Атой или их подружкой Лиссой-безумием. И верный двузубец со мной, и теперь только бить, повелевать…
Я ведь налегке! Ни Ананки, ни памяти: я и власть, мира больше нет рядом, мы – навеки единое целое, и двузубец – легче перышка, и я повелеваю ему: удар!
Удар-приказ, удар-мир, удар-я…
… снова не заметил, когда он ответил. По волшебству, что ли, у него в руках копье появляется?
На этот раз – не в щит, а в живот, броню не пробило, но ударило так, что я попятился, поскользнулся на следе собственной колесницы – и с сокрушительной силой уселся на землю.
В пепел. Значит, мой удар все же был – словно пламя Флегетона выпалило зелень, от жара потрескались даже камни, и пересох дочерна тот самый текущий ручей.
Алкионей хихикал, глядя на меня сверху вниз глазами аэда.
Безумец, конечно. Чего смешного увидел?
Владыку, сидящего враскоряку на черном пепле? Да это ему привиделось, вам любой рапсод скажет – не бывает такого. Это ж кем надо быть, чтобы в своем воображении посадить на задницу Стикс, и Коцит, и Врата Тартара?
А Владыка – вот он, на ногах стоит, смотрит исполненным мрачной повелительности взглядом. Скипетр с ладонью – единое целое. С кем ты связался, сын Геи? Что ты вообразил себе?!
Эту битву воспоют рапсоды.
Удар – двузубец, удар – черная молния, удар – мир…
Почему радуга на небе? Сегодня все безумны, а Ирида в особенности. Нынче боги воюют в обороне, уже запылал Олимп, а ей – радуга…
…а, это не на небе, это в глазах. Когда ж он… он ведь даже не замахивался?
Или ему и замахиваться-то не надо?
Хищно щерятся псы пониже двух острий – разозлились. Где там твое копье, Погибель Аида? Ты еще не бежишь, Погибель Аида? Не видишь, что у копья Владыки два жала и оба наведены тебе в лицо – единым приказом?
Единым ударом?
Удар – смерть. Удар – крах. Удар – победа…
О, Эреб, какая же тут твердая почва. Если бы только Владыка мог грохнуться затылком о скалу, как отброшенная кукла Ананки – пришлось бы худо…
Но ведь чудовище, которое называют богом, бог, которого называют чудовищем – он ведь не может? Он – не может?!
Удар – ярость, удар – мрак, удар – стон…
Это не я сплевываю сквозь зубы благоуханный ихор. Это не я валяюсь в пепле, черном и потому не пачкающем хитон. Не я пытаюсь заслониться треснутым щитом от очередного удара.
Нет, это не я!
Я же все сделал как надо. Я же Владыка. Ведь нет оружия, которое бы меня…