Ананка молчала.
Сказание 16. Об оконченных битвах и лице Судьбы
Время оставить царствие мертвоживущих –
Можно бродить над морем, вдыхая бриз.
Только нет Адониса в полях цветущих.
Впрочем – а так ли уж нужен ей Адонис?
Гиви Чрелашвили
Она и сейчас молчит. Я сижу под серебристым тополем, глядя в свое помолодевшее лицо, – вернувшийся с затянувшейся битвы Аид-невидимка, – и она почему-то не торопится заговаривать со мной.
Онемела от радости или от удивления?
Не пытаюсь ее позвать. Никогда не заговаривал с ней первым: снисходила всегда она. Взывать к своей судьбе – дурная примета, даже если для меня все уже закончилось.
Мнемозина махнула на меня рукой. Она не хочет слышать этих воспоминаний, ее поташнивает от того, что я достаю из мрачных бездн памяти, – а может, она решила, что я тут собираюсь просидеть пару лет. В самом деле – сколько я уже здесь? Время, снисходя к наследнику Крона, не торопилось со своим бегом, и я отмерял его просто – по лицам, всплывающим из черных глубин озера памяти, по листьям, ложащимся на плечи, на землю и в воду, по теням, ползущим от скал…
Чего же ты ждешь, Ананка? Или нечего мне сказать, потому что я и так – знаю? Я удержал. «Рано или поздно» не наступит.
Я – Аид-невидимка.
Хочешь – исчезну? Хтония нет, он с Гермесом, – но я ведь могу и так, без фокусов…
Если бы ты мне дала это сделать – а ты не дашь. Ты ведь стоишь за моими плечами – я чувствую. Переминаешься с ноги на ногу, будто ожидаешь. Чего? Когда последние воспоминания упадут тополиными листьями в воду Амсанкта? Когда я доведу последнюю пядь в моей незримой черте?
Там осталось даже меньше пяди. Но если уж ты так хочешь – возвращаться в недалекое будущее даже легко…
Мне приходилось возвращаться из более долгих путешествий.
Я не успел сделать тысячи шагов.
Четверка, видно, почуяла хозяина, а может, просто не нужна была Алкиду – нагнала меня. Поднялся на колесницу, и кони пошли непривычно ровно, и Аластор неожиданно угомонился, только прокатывалась волна за волной дрожь по лоснящейся шкуре.
Что чувствовал?
Мой мир встречал меня на пороге. Двинулся навстречу, едва мы преодолели вход – через все ту же расселину в Беотии. Несмело, будто друг, которого оттолкнул и предал. Меня даже не позабавило это притворство.
Я был выжат и выпит досуха – показалось каменистое дно, и мир, не узнавая меня, пристроился где-то рядом – кажется, за плечами, рядом с молчащей Ананкой и накатывающей памятью. Сколько же всего за плечами…
На плечах – полегче. Тартара нет. Остался только жребий.
И на щеках – ихор, а не эта, алая, смертная…
Все закончилось.
Ну, почти.
Мне хотелось одного: увидеть Персефону. Через силу разомкнуть губы и сказать – «Это ты». Пусть себе не поймет и нахмурится – я посмотрю и полюбуюсь, она очень мило хмурится…
А может, она поймет – со временем.
Может, услышит, что я хочу сказать – по-настоящему, что уже говорю, невольно репетируя эту речь?
«Это ты меня удержала».
Это ты, а не я запечатала Тартар. Это ты сделала так, что – быть Зевсу, Гере, и твоей матери, и твоим сестрам, и всем остальным, и всему остальному. Я только взял меч – ты вложила его в мою ладонь. Я только дрался, не имея смысла: ты была моим смыслом, отсюда, из мира, который я оттолкнул.
Ты победила, не участвуя.
Это ты.
Я не буду говорить тебе о том, что случилось по-настоящему, что творилось в эти годы, что я сделал с самим собой и со своим миром. Я скажу только этих два слова.
Я, Аид-невидимка – снова, благодаря тебе.
И еще я знаю теперь, насколько…
Но даже в мыслях я не покусился произнести это, ибо это было бы – все равно что вернуться на еще недалекую грань.
И Тартар был слишком близко – мог подслушать. Он весь дрожал в предвкушении, ловил каждый шорох и шаг, ждал, что он придет – меч, чтобы разрубить их путы, ключ, открывающий их замки…
И черное нечто – гниющие куски плоти с оставшейся в ней силой – притаились вместе с остальными, вслушиваясь в каждое движение Гекатонхейров: не двинутся ли? Не побегут ли на отчаянный зов Зевса с горящего Олимпа?