Меня больше всего поразили его глаза, грустные, раскрытые один чуть шире другого, скорбные... Ему, конечно, жаль было Елену Кирилловну и Бурова...
Я застала уже конец разговора. Леонардо Терми хорошо говорил по-русски. Я не удивилась: многие современные физики разных стран знают русский.
У Леонарда Терми была гипотеза о сущности рака. Он рассказывал о ней. Рак, как он предполагает, это результат неправильной информации, которая дается растущим клеткам. Что-то испортилось, стерлось в программирующем устройстве, ведь живое существо - это действующая кибернетическая машина! В задающем устройстве словно выпала какая-то строка, как в типографском наборе при верстке.
Но в чем же причина? Не в вирусе все же тут дело? "А что такое вирус? вопрошал Терми. И отвечал: - Вирус проявляет себя как испорченный ген, неправильный его код путает гармоническое развитие организма, заставляет клетки расти не так, как надо. Вот и появляется бешеная нерегулируемая ткань опухоль, губящая весь организм". Облучение, которому подверглись Буров и Шаховская, и без всяких вирусов повредило "запись" в мостиках, соединяющих спирали нуклеиновых кислот, стерло эту запись со скрижалей жизни. Надо только узнать, что именно стерто. Бурова нельзя трогать, он слишком плох. Необходимо попробовать на Елене Кирилловне. А это было так страшно. Я бы никогда не согласилась, струсила бы, убежала... А она...
В палату вошла высокая седая женщина в белом халате в сопровождении врачей и медсестер. По тому, как почтительно прислушивались все к каждому ее слову, я поняла, что это очень видный врач.
- Хорошо, что вы пришли как раз сегодня, - сказала она, светло улыбаясь мне. - А то я уже собиралась посылать за вами. А чему это вы только что смеялись?
- Я... я рассказываю Елене Кирилловне о ее сыне.
- Он уже сидит?
- Нет, что вы. Рой уже топает. И даже лопочет. И знаете, мне даже кажется, что по-английски.
Она рассмеялась, а Елена Кирилловна стала грустной.
Профессор Терми встал.
- Очень рад вашему приходу, коллега, - сказал он. - Мне говорили о вас как о человеке с прецизионными, или, как это сказать по-русски, с золотыми руками.
- Обыкновенные руки женщины. В Древней Индии говорили, что у врача должны быть глаз сокола, сердце льва и руки женщины. Всего лишь руки женщины! Ну, как мы себя чувствуем, моя дорогая? - наклонилась вошедшая над постелью Елены Кирилловны.
- Госпожа Шаховская согласилась на эксперимент. Я всегда преклонялся перед силой русских женщин, - сказал американский ученый.
- И вовсе тут нет никакого геройства. Обыкновенное лечение. Начинать его надо с больного, который в лучшем состоянии.
Елена Кирилловна слабо улыбнулась.
Теперь я вспомнила. Это была главный хирург клиники Валентина Александровна Полевая. Я смотрела на ее красивое, уже немолодое лицо во все глаза, и она заметила это.
- Ну вот, - сказала она мне. - Теперь давайте поговорим.
Я сразу заволновалась.
- Так вы работали с ними? - спросила она, отведя меня к окну.
Я кивнула.
- Между скульптором и хирургом должно быть нечто общее. Вот я и грешу. Да, да, - снова улыбнулась она. - Грешу, делаю статуэтки. Я с тебя бы охотно слепила. У тебя совсем такая фигурка, как была у нее... И вы чем-то походите.
- Что вы? - ужаснулась я. - Мы такие разные.
- Ну так как? Будешь натурщицей?
Я покраснела.
- Вот именно, придется раздеться донага. Что ж ты пугаешься? Я врач, к тому же и женщина, а уважаемый наш американский коллега профессор Терми человек почтенного возраста.
Я ничего не понимала. Американец посмотрел на меня, как бы подбадривая.
Она положила свою нежную и сильную руку на мою:
- Видишь ли... Эксперимент должен быть сравнительный. Мы должны видеть одновременно два тела. Здоровое... и поврежденное. Твое и ее.
- Как видеть? - похолодела я.
- Не только обнаженной, но просвеченной потоком частичек нейтрино, о которых ты учила в школе. Наш нейтриновый микроскоп должен показать нам спирали нуклеиновых кислот у тебя, вполне здоровой, и у нее, больной. Мы сравним...
Я была ошеломлена, у меня тряслись поджилки, я трусила самым позорным образом.
Она поцеловала меня:
- Я знала, что ты согласишься.
Я действительно согласилась, даже не осознав этого.
Эксперимент только казался страшным. Мы просто сидели, вернее, полулежали с Еленой Кирилловной в креслах, напоминающих шезлонги. В комнате свет погашен. Я могла не стесняться. Никто не видел меня голой. В общем, как в рентгеновском кабинете. Сзади и спереди кресел какая-то очень громоздкая аппаратура. Перед нами экран. На нем с гигантским увеличением проектировалось то, что составляло основу, жизни мою и Елены Кирилловны. Мы обе видели изображения. Длинные двойные спирали, будто бы похожие на металлические стружки токарного станка. Порой справа и слева изображения совсем непохожи. Очевидно, мы видели то, что отличало нас с Еленой Кирилловной. Но иногда картины на экранах становились почти совсем одинаковыми или похожими.
Профессор Терми, его помощники, Валентина Александровна Полевая, главный врач, старичок профессор и еще какие-то ученые, сидели на поставленных рядами стульях и обменивались короткими фразами, глядя на экран. Иногда Леонардо Терми совмещал изображения двух экранов и сравнивал мое и Елены Кирилловны "устройство", что-то вскрикивал, объяснял. Кажется, они все-таки нашли повреждение. Я старалась тоже увидеть, но ничего понять не могла. Оказывается, в одном месте у Елены Кирилловны мостики, соединяющие двойные спирали, оборвались, словно подверглись бомбардировке. Собственно, так и было. Лучи радиации механически разрушили их.
- Мне все ясно, - сказала Валентина Александровна. - Если вы считаете, что это и есть место повреждения, то попробуем его восстановить, пользуясь здоровым образцом.
Здоровый образец, "эталон жизни" - это была я.
У меня заколотилось сердце. Мне казалось, что из-за моего волнения на экране все сразу исказится, но там ничего не произошло.
- Я воспользуюсь нашим электронным скальпелем, мистер Терми, - говорила Полевая. - Хирургический пантограф. Уменьшает движения хирурга в сотни тысяч раз.
- Я мог бы только мечтать об этом в Америке, - послышался голос американского ученого.