– Хорошо бы над аэродромом.
– Тоже верно.
– Кто полетит? – спросил Чиж. – Может, ты, Сергей Петрович?
– Нет, Павел Иванович, лучше вам.
– Так и быть. Бой, он и в Африке бой.
Когда Новиков и Волков остались одни, затянувшуюся паузу прервал Волков:
– Муравко, конечно, летчик не слабый, но я бы на вашем месте сам полетел. – Ему показалось, что новый замполит перестраховался. – Упустили прекрасную возможность сразу утвердить свой летный авторитет.
– А если этот Муравко загонит меня в угол? – искренне сказал Новиков. – Я же два месяца не летал. Надо восстановить навыки. Уж тогда наверняка многие решат, что сила бойца не в мастерстве, а в технике, которой он управляет.
– А если он Чижа загонит в угол? Ведь вы должны охранять авторитет командира.
– Авторитет Чижа не колыхнется даже при атомном взрыве, – засмеялся Новиков. – Не сомневаюсь, Муравко откажется от своих убеждений.
– Это еще покажет бой, – сказал Волков. – Командир уже не мальчик, на максимальных углах атаки может ослабить ручку. А Муравко упрям. И здоров как бык.
– Все, конечно, может случиться, – согласился Новиков. – Может, вам вместо Чижа?
Волков с улыбкой покачал головой.
– Он же воспримет такое предложение как личное оскорбление. Скажет, раньше времени хороните, а Чиж, он и в Африке Чиж.
– Это точно, – согласился замполит.
Разговор о Чиже, как первая разделенная на двоих тайна, признание замполита в какой-то слабости, одинаковое служебное положение и примерно одинаковый возраст – все это стало почвой, на которой очень быстро проросли их взаимные симпатии.
И когда на второй день над аэродромом парой взлетели Чиж и Муравко, Новиков и Волков уже следили за поединком, объединенные одним чувством. Следить за динамикой боя мешали белопенные облака. Но по тому напряжению, с каким кромсали тишину могучие турбины, нетрудно было догадаться, что над землей идет бескомпромиссная схватка.
Самолеты спиралью взбирались на максимальную высоту, стремительно пикировали и круто уходили в зенит, делали боевые развороты, петли, неожиданные виражи. Их звук то достигал предельного накала, то вовсе таял в голубых окнах неба, то вдруг обрушивался на зеленое поле аэродрома с совершенно неожиданной стороны.
Все облегченно вздохнули, когда оба самолета вдруг словно обмякли и, мирно выровнявшись, ушли на роспуск для захода на посадку. Турбины запели совсем по-домашнему – неторопливо и ровно. А самолеты уходили к горизонту, как уходят, обнявшись, от любопытной толпы примирившиеся после ссоры молодожены.
Первым коснулся бетонки самолет Муравко. Почти сразу за ним приземлился и Чиж.
Открыв «фонарь», Муравко вылез на стремянку и вскинул кверху обе руки. Этот красноречивый жест можно было истолковать в одном-единственном смысле: сдаюсь на милость победителя. А Чиж обнял и поцеловал лейтенанта.
– Мне бы на фронте такого ведомого, – сказал он, – намолотили бы мы с тобой фрицев.
Когда проявили пленку, стало ясно, что Муравко побывал в прицеле Чижа несколько раз, а Чиж у Муравко ни разу.
– Вот вам и одинаковые возможности, – смеясь говорил молодым летчикам Новиков, демонстрируя через эпидиаскоп обе пленки. – Нет, миленькие мои, на одном и том же инструменте, по одним и тем же нотам можно сыграть очень даже по-разному.
Волкову тогда понравилось, как Новиков, в ответ на брошенную в шутку реплику, сочинил для полковой молодежи убедительный урок. Доказательный и запоминающийся. Он только почему-то не оценил роли Чижа в сложившейся ситуации. Не отдал должного командирской мудрости, а следовательно, и для себя не сделал выводов на будущее.
А ведь мог Чиж, имел все основания сказать Новикову, что на каждый чих не наздравствуешься. Если каждую вздорную реплику доказывать таким образом, план налета и наполовину не выполнишь. Волков бы наверняка так и сказал.
Когда Волков принял полк, к работе Новикова он начал приглядываться с пристрастием. Видел – липнут к нему люди. Идут с любым пустяком. Уходят довольные, улыбающиеся, хотя ничего он им особого не говорит.
В последнее время Волкову начало казаться, что он догадывается, где зарыта собака. Это же очень просто – будь со всеми мягок, добр, улыбчив, сочувствуй всем, обещай, а не получится – есть на кого кивать. Летчик с чужой женщиной путается – повздыхай с ним, похвали за смелость, за верность мужскую. Глядишь – он тебя лучшим другом считает. А за распущенность взыскать – это пусть командир.
На предполетные указания Волков пришел уже взвинченным и хмурым. Голос Пименова, рассказывавшего об особенностях погоды, журчал как вода в кране – ровно и успокаивающе. Словам его о каких-то подозрительных образованиях и возможных сюрпризах Волков значения не придал, хотя и синоптик о чем-то предупреждал, высказывая свои гипотезы. Уткнувшись в плановую таблицу, Волков никак не мог состыковать по времени свою работу в зоне и работу Ефимова. Упражнения у них были разные, и, хотя Ефимов вылетал позже, получалось, что на посадочный они выйдут чуть ли не секунда в секунду.
– Павел Иванович, – от раздражения голос у Волкова ржаво скрипел, – что вы тут напутали?
Чиж удивленно вскинул брови – мол, черт его знает, может, и в самом деле «пустил петуха», – подошел и через плечо Волкова заглянул в плановую таблицу.
– Ничего не вижу, – сказал он спокойно.
– Не видите, так закажите очки.
– Очки, они и в Африке очки, – Чиж явно сглаживал бестактность командира, хотя мог, имел моральное право одернуть Волкова. Но он щадил своего ученика. – Старею, наверное. Где?
Волкову следовало подыграть Чижу, иначе он мог оказаться в смешном положении. Но подходящая шутка под руку не подвернулась. И Волков, скрипнув стулом, молча ткнул сломанным ногтем в сторону плановой таблицы.
Все, кто был в классе, затихли. Лишь в динамике назойливо потрескивал эфир. И в этой тишине Волков вдруг почувствовал, как участились удары его собственного сердца. Он увидел, что сломанный ноготь стоит на чужой строке и, если кому надевать очки, то в первую очередь ему, Волкову, потому что в плановой таблице было все как в аптеке. Надавив ладонью на лист, он резко сдвинул таблицу на край стола. Чиж еле успел подхватить ее.
– В общем, посмотрите все внимательно. – Волков встал. – Вопросы есть? Все по местам.
Чиж свернул плановую таблицу в трубку и вышел. Глядя ему в спину, Волков решил, что перед полетами зайдет на СКП и поговорит с Чижом наедине. Извинится, объяснит, попросит понять его…
– Ты что это, командир?
В классе остался только Новиков. Он присел на желтый полированный стол, поставив ногу на табуретку. Темный чуб скобкою повис над глазом.
– К черту, Сергей Петрович, сантименты. Не служба у людей в голове, а черт знает что. За сутки – букет неприятностей. Столько дел впереди, а тут что-то трещит, по швам расползается.
– Значит, швы на живую нитку.
– Нет, надо жестче, жестче, Сергей Петрович. Ослабим гайки – тут нам и крышка.
Новиков резко выпрямился.
– Гайки-балалайки… Неужто и вправду не понимаешь, что на затянутых гайках далеко не уехать? Или так проще, думать не надо?
Волков подсознательно понимал правоту замполита, но дух противоречия требовал от него не соглашаться ни с какими доводами. Особенно если Новиков станет защищать Чижа. Но замполит о Чиже молчал.
– Больше всего мы вежливы, – сказал он, – когда сами с собой разговариваем. Что «человек – это звучит гордо», мы со школы усвоили. А что делаем, чтобы каждый человек чувствовал себя гордым? С униженным достоинством, командир, крылья не расправишь. Чтобы летчик преодолел перегрузки в воздухе, его надо освободить от перегрузок на земле. Не поймем мы с тобой этого, вот тогда нам действительно крышка!
Волков вслушивался в слова замполита, и до него медленно начинал доходить смысл сказанного. Конечно, надо освобождать летчика от перегрузок на земле. Но как? Сам он сегодня подымется в воздух с такой перегрузкой, что хоть после первого круга садись.