Игра закончилась. Все выбежали посмотреть, что случилось.
— Ах, боже ты мой! — закричала мама, вбежала в дом и выскочила оттуда с бинтами и йодом, чтобы перевязать Хелене рану. Она грозилась вызвать полицию.
— Даже тюрьма слишком хороша для тебя! — сказала она. — Чтоб тебе в геенну провалиться!
А Нвард, заламывая руки, направо и налево извинялась.
— Погоди, вот вернётся отец, — сказала она мне.
— Дурак! — сказал Оник.
— Дикарь! Варвар! — прибавила Нвард.
Кинувшись домой, я помчался наверх в спальню и захлопнул за собой дверь.
Теперь я отверженный, и никто больше со мной не заговорит. Уткнувшись лицом в подушку, я ждал, пока явится полиция и заберёт меня в тюрьму.
Все полицейские были турками, они носили серые овечьи папахи с полумесяцем и звездой и огромные револьверы на боку. Неподалёку от нашей улицы находился полицейский каракол[5]. Мне не раз приходилось видеть арестантов, чьи ноги были скованы тяжёлыми цепями. Я даже видел, как вешают преступников на майдане — центральной площади города, и мне мерещились их голые ноги, болтающиеся из-под длинных белых одеяний и приколотая к груди бумага с перечнем их преступлений. Судья-турок приговорит меня к тюремному заключению, а потом они закуют мои ноги в эти ужасные цепи. «Ну и пусть меня повесят, — сказал я себе, — умру как герой».
Я представил, как иду по нашей улице в наручниках, сопровождаемый двумя полицейскими; губы мои твёрдо сжаты, а голова высоко поднята. А все вокруг говорят:
— Он мальчик плохой, но храбрый.
В комнату влетела ласточка, заметалась по комнате, а затем вылетела. Это была моя ласточка, одна из той парочки, что свила гнездо в нашей верхней прихожей, потому что весной мы оставляли двери и окна распахнутыми. Теперь эта ласточка стала моим единственным другом. Она сказала на своём языке, что будет навещать меня в тюрьме и приносить весточки, как ласточка в рассказе «Счастливый принц» из армянской хрестоматии. Меня глубоко растрогала эта чудесная сказка. Комната ярко осветилась отблесками огненно-красного заката. Я прищурился и увидел в темнеющей комнате мириады светящихся, призрачных видений — они исчезали, появлялись, переплетаясь и перетекая друг в друга: то это были большие бабочки, то летающие шары, то пурпурный дым, уносимый таинственным ветром, то розовые лепестки, дождём осыпающиеся с каких-то невиданных деревьев, то молниеносно скачущие огоньки, а то прозрачные замысловатые узоры, плетущие вокруг меня воздушную паутину.
Вскоре я услышал голос отца и его шаги внизу. Значит, он вернулся из аптеки. По вечерам я всегда ждал отца и выбегал встречать его на улицу. Мне казалось, что я слышу, как он спрашивает в дверях обо мне, как Нвард, Оник и мама рассказывают ему, что я натворил. Я решил убежать из дому. Сбегу в другой город, может быть, даже в Россию. Со школой покончено! Буду зарабатывать себе на жизнь, работая подмастерьем либо в овощной лавке, либо в обувной, а может, стану продавать спички и папиросную бумагу на улицах.
По вечерам, после работы, отец всегда пребывал в весёлом расположении духа. Выпив аперитив, он громко заявлял:
— Я лорд, английский лорд! — и хлопал себя по плечу. — Вот моя женщина и вот мои дети, чего ещё может желать человек? — говорил он.
Слово «женщина» коробило мать. В его устах оно звучало как «девка». Юмор у отца был раблезианский, и он любил паясничать и шокировать дам.
После аперитива, перед обедом, отец устраивал импровизированный концерт. Мы пели его любимые песни, Оник играл на скрипке, а Нвард аккомпанировала ему. Иногда папа сам играл на скрипке и очень забавно пел церковные гимны, подражая вибрирующим голосам псалмистов. Он хвастал былыми успехами в математике. В его-то времена армянская школа была настоящей школой. Когда он входил в класс, мальчики вставали и кричали хором: «Вот идёт наш великий математик!» Не было ни одной задачи, которую он не мог бы решить. Да и учителя у них тогда были настоящие, не то что теперешние ослы и башибузуки, — говорил он.
Но сегодня стояла зловещая тишина.
Слышно было, как все встали и пошли в столовую. Я был голоден, но до меня никому не было дела. Снизу доносился запах отварного языка и гороха — блюда, которое отец называл королевским, рыбы и чая. Никто, никто меня не любил. Мне хотелось умереть.