Нам ни разу не повстречался ни один путешественник с тех пор, как мы покинули Трапезунд. Дорогу закрыли для транспорта, чтобы люди нас не видели.
Мы встретили только греческую солдатскую бригаду, которая работала на военной узкоколейке, соединявшей трапезундский порт с Джевизликом, находившимся в двадцати милях от моря. На этой узкоколейке не было паровозов, и солдатам приходилось самим толкать вагоны, гружённые мешками с армейским продовольствием. Они были в гражданском и смотрели на нас печальными глазами. Как хорошо увидеть снова лица христиан, лица настоящих людей, лица, выражающие человеческие эмоции! Я приветствовал их по-гречески.
— Не смей говорить с ними! — рявкнул на меня жандарм. Он был очень подозрительным и хотел узнать, что я сказал солдатам. — Смотри, а то будешь идти впереди вместе с остальными мальчиками, — пригрозил он мне.
Мальчики, у которых не было сестёр или близких родственников среди женщин, шли впереди колонны. С нами, мальчиками, жандармы обращались особенно бесцеремонно и зорко следили, чтобы мы не пытались бежать. Я всё время искал случая сбежать и был наготове.
В Джевизлик мы добрались уже под вечер. Нас, мальчиков, отделили от женщин и девочек и отправили спать в другой караван-сарай. От генерал-губернатора поступили «новые указания». Мальчиков должны были распределить по мусульманским семьям этой области, а это означало, что мы станем турками.
Какой-то чиновник принёс нам несколько корзин с тёплым чёрным хлебом.
— Не ешьте, он отравлен! — говорили некоторые мальчики.
Но мы были так голодны, и от хлеба исходил такой вкусный аромат, что мы, немного поколебавшись, всё-таки съели его. Я-то хоть поел печенья, а вот другие уже два с половиной дня ничего не ели. В караван-сарае мы влезли на нары. Они предназначались как для людей, так и для лошадей. У ворот сидел жандарм с винтовкой.
Мои двоюродные братья Микаэл и Симон вскоре уснули, но мне было неспокойно; я хотел убежать. С помощью какой-то телепатии я сообщил это мальчикам, у которых были схожие с моими мысли, и мы напряжённым шёпотом посовещались, сидя на корточках на земляном полу, усеянном соломой и лошадиным навозом.
— В той стене — щель.
— Широкая?
— Да.
— Жандармы не услышат…
— Но куда нам бежать?
— В горы, — сказал я. — Можем пожить в горах, пока придут русские.
— Но в лесу волки и медведи.
— А здесь жандармы и чете, так что выбирай.
— Шш-ш!..
Мы встали и выглянули через щель в стене. Снаружи было светло, как днём — так ярко светила луна. Галька на берегу реки отсвечивала серебром. Риск был слишком велик. Нас обязательно увидят, когда мы подойдём к реке. А реку нужно перейти, чтобы подняться в горы, да и турки сразу поймут по нашей европейской одежде, что мы армяне. Мы снова полезли на наши нары, предпочтя верной смерти жизнь в турецких семьях.
Когда утром я проснулся, большинство мальчиков уже были на ногах и казались в хорошем настроении. Это было похоже на радость, которую испытывает выздоравливающий после тяжёлой болезни, когда температура спадает и у него снова пробуждается интерес к жизни.
Мы собрались у караван-сарая в ожидании женщин и девочек, которые должны были пройти мимо нас на пути в Гюмушхане. В тревоге и спешке внезапной разлуки я не смог вернуть тёте Азнив её шесть пиастров, а мне очень хотелось отдать их ей. Вдруг мы увидели, как они идут по дороге, но их уже сопровождало меньше жандармов, чем в предыдущий день. Когда они приблизились, я подбежал к тёте Азнив, несмотря на то, что это было воспрещено. Вардануш посмотрела тусклым взглядом, не узнавая меня. Она умирала на ногах, а тётя Азнив и Виктория тащили её в середине колонны. Я вложил деньги в руку тёте Азнив.
— Мне они не нужны, — сказала она и попыталась их вернуть. — Оставь себе, родной. Они понадобятся вам, мальчикам.
— Тебе они больше нужны. — Я взглянул на дорогое мне некрасивое лицо. Она плакала без слёз, ибо слёз у неё больше не было.
— О боже, что же с вами, мальчиками, будет! — горестно вздохнула она. — Если удастся, не разлучайся с Микаэлом и Симоном.
Жандарм приказал мне вернуться в караван-сарай. По крайней мере, я отдал ей деньги. Я знал, что больше никогда их не увижу, что они идут на неминуемую смерть. В их походке была некая размеренность, словно дарованное нам продление жизни сбросило с их плеч тяжёлое бремя, и теперь они готовы встретить смерть. Я смотрел, как они идут в молчаливом отупении, поражающем людей, когда они так потрясены горем и потерями, что становятся бесчувственными ко всему.