— Кто эта собака-гяур? Куда ты его ведешь? — кричали они, бросая в меня камни. Он поднял палку и побежал за ними, а они разбежались во все стороны.
— Сумасшедший Хасан! Сумасшедший Хасан! — кричали они из-за кустов и стен. — Отдай его нам, осёл ты эдакий, нам нужен этот неверный ублюдок! — И они кричали, что они со мной сделают.
По непристойной брани этих развратных уличных мальчишек можно было судить о том, что творится в этой грязной деревушке. Я содрогнулся.
Мы повернули в лабиринт земляных лачуг с плоскими крышами и вошли в хижину нищего — самую жалкую из всех. Но он имел двух жён, которые ходили в необъятных шароварах с таким множеством заплаток, что под ними невозможно было усмотреть ткань. Они приняли меня слёзно-ласково и, воздев к небу глаза и руки, пророчески запричитали, что аллах накажет турок за содеянные ими преступления.
— Да падёт проклятье на их головы! — говорили они, имея в виду чиновников, жандармов и всех тех, кто держал их в такой бедности и совершал эти преступления. Враги у нас были общие.
Стоя на коленях на глиняном полу, они расспрашивали меня с любопытством и жалостью:
— Твои родители, наверное, были богатые? У тебя ведь было всё? На тебе такая красивая одежда и туфли. Ах, яврум, душа моя, теперь тебе придётся жить с такими бедняками, как мы, а мы тебе даже коробка спичек купить не сможем! — Они излагали длинный перечень своих несчастий и оплакивали меня, «богатого городского мальчика», опустившегося до их уровня. — Вах, вах, за какие твои грехи, ягнёнок мой, душа моя?
Лачуга временами освещалась смолистыми вспышками хвойной палочки. Есть им было нечего, и мы легли спать без ужина. Постель была на лавке в углу комнаты, и они удостоили меня чести, к моему безграничному отвращению и ужасу, спать в ней с их мужем, в то время как они обе легли на тростниковую циновку, разостланную на полу. Нищий даже не потрудился снять с себя лохмотья, да и жёны не разделись. Я снял с себя только обувь. Одеяло было липким и жёстким от многолетней грязи и пота. Я старался не касаться его губами. Я лёг как можно дальше от нищего, но его большие ноги иногда касались моих. Зная о гомосексуальных наклонностях турок, я вздрагивал от страха.
Утром, когда я проснулся, в лачуге никого не было. Я встал, надел туфли и вышел во двор. Нищий, должно быть, ушёл в город на повседневный промысел, но куда же подевались его жёны? Я спросил у молодой девушки, живущей по соседству, и она сказала, что они работают жницами на пшеничном поле и объяснила, как туда добраться.
Я медленно пошёл по дороге к полю. Очевидно, жители этой деревни не имели никакого понятия о туалетах. Земля вокруг их лачуг сплошь была покрыта испражнениями. Я боялся, что сойду с ума, если проведу ещё одну ночь с нищим, если его ноги ещё раз коснутся моих, а как только дошёл до большой дороги, в отчаянии убежал в Джевизлик.
Я провёл день со своими друзьями. Когда наступили сумерки, Нурихан посоветовал мне вернуться к нищему, иначе, сказал он, меня сочтут за беглеца, а бегство наказывалось смертью. Я должен был вернуться, хотя предпочёл бы умереть. По дороге в деревню, недалеко от правительственного учреждения, я повстречал каймакама, совершающего свой вечерний моцион с такими же тучными, как и он, турками.
— Акшаминиз хаир олсун — да принесёт вам вечер удачу! — приветствовал я их. Это была одна из тех вежливых фраз, которым я научился от своих турецких друзей Шукри и Махмуда. — Каймакам-бей, — сказал я дрожащим голосом, — я сын аптекаря Карапета-эфенди из Трапезунда. Какой-то чете усыновил меня вчера и отдал на попечение на три недели своему другу — нищему, живущему в этой деревне. Но они так бедны, что у них даже спичек нет в доме. Пожалуйста, разрешите мне остаться в Джевизлике, пока я не найду себе другого турецкого папашу.
Вертя в руках украшенные кисточкой янтарные чётки, они серьёзно слушали меня, и я чувствовал, что не без симпатии. Оба, и чете и нищий, были известными для них личностями, и они выразили удивление, что такой головорез совершил добрый поступок, усыновил армянского мальчика. Это показалось им забавным. Каймакам разрешил мне остаться в Джевизлике с условием, что я найду себе другого попечителя.
Ту ночь я провёл с Нуриханом в конторе писца. Не было ни лампы, ни свечи, но Нурихан изобрёл новый способ освещения — зажигал нанизанные на проволоку ядра лесных орехов. Когда сгорело последнее ядро, мы опустились на колени и стали молиться. Затем он свернулся в клубок на скамье, а я на столе, и мы уснули.
На следующее утро я нашёл себе нового попечителя — уважаемого купца Османа-агу. Он держал лавку по продаже зерна и носил одежду лазов. Ходил переваливаясь, мускулы бугрились на ногах под облегающими икры штанами, а отвисающий шарообразный зад его шаровар ритмично раскачивался вправо и влево, как курдюк каракульчи. У него была правильной формы голова, каштановые волосы, карие глаза и белые руки. Он носил серебряный кинжал, патронташ на груди был украшен серебряной нитью.