Заупокойная месса природы после весеннего ливня. Белые тополя звенят, как церковные цимбалы. Из большой кадильницы доброй земли поднимаются видения. В сгущающихся сумерках в скорбном поклоне молятся домики. Церковный колокол всё кашляет, кашляет, этот кашель — погребальный звон.
Подобны крыльям ласковые пальцы ночного ветерка. Солнце на горе истекает кровью, как Христос на своём кресте. Наступает ночь, но в воздухе ещё парят звуки музыки, и по омытой дождём дороге, словно большие дрожащие свечи, горит бычачий чертополох.
Больной поэт, поклонник природы, наблюдает за всем этим из своего окна и тихо умирает с умиротворённой улыбкой на устах, а церковный колокол душераздирающе возвещает о смерти.
«Мне, наверное, нужно записать всё это», — сказал я себе.
Глава двадцатая
АХ, ЭТА НОЧЬ В СТАМБУЛЕ!
— Внешность не заслуживает описания, — сказал Ашот по пути к дому Ваграма, который находился по другую сторону Золотого Рога. — Если бы мне пришлось описать чью-нибудь жизнь, то я ничем, кроме описания его тайны, не занимался бы. Тайна — вот правда, она течёт подобно глубокой и вечной реке внутри человека.
— Это слишком сложно для меня. Что ты имеешь в виду? — рассмеялся Ваграм.
— Хочу сказать, что у всех людей одно и то же — носы, глаза, волосы. Внешне они однообразно и монотонно похожи, а маленькие физические различия между ними для художника незначительны. Однако мыслями, внутренним миром, своей тайной, истинной жизнью мы чрезвычайно отличаемся друг от друга. Вот погляди на заход солнца. В его общепринятом описании на языке цвета, света и тени будет недоставать наиболее существенного — тайны захода солнца.
Ашот был самым величайшим литературным эстетом из всех, кого я когда-либо знал. Говорю это со всей серьёзностью.
Мы прошли через старый левантийский квартал Галаты, где на окнах дешёвых пивных, хозяева которых нанимали официанток из числа белокурых русских эмигранток, были нарисованы флаги многих государств. Стоял непреодолимый запах ракии, духов и чеснока. Мужчины с гвоздиками за ухом без конца вертели ручки шарманок.
— Ребята, посмотрите на этого африканского любовника! — сказал, рассмеявшись, Ваграм. Огромный солдат-сенегалец из французской колониальной армии жадно впился толстыми губами в белое, напряжённое лицо турчанки с откинутой назад чадрой, прислонившейся к уличному фонарю. — Что такое любовь? Какое вы дадите ей определение? — спросил Ваграм.
— Э-эх, любовь… — вздохнул Ашот. — Любовь — это Алис, а Алис — любовь. Вот моё определение.
Ашот был влюблён в хорошенькую, как куколка, школьницу по имени Алис.
— И я так думаю, — согласился с ним мой брат Оник, он тоже был влюблён в Алис. Она и в самом деле была очаровательна. К моему негодованию и досаде, они ходили за ней по пятам. Я же был суровым спартанцем и не любил никаких проявлений романтической чувствительности.
Мы все ещё были девственниками и почти ничего не знали о любви, но это не мешало Ваграму пускаться в метафизические рассуждения на эту тему.
— Что такое любовь — пёстрая ленточка, красивая фигурка или друг для души? Что бы то ни было — это всегда и неизменно — самообман! Ха-ха-ха!..
Любовь… самообман? Я не понимал этого. Но ведь Ваграм постоянно выражал мысли, в которых я не мог разобраться. Возможно, потому, что он был года на два старше меня. Порой он даже говорил как герой из русского романа.
Заплатив пошлину на Галатском мосту, мы перешли в сверкающий остроконечными минаретами Стамбул. За Принцевыми островами солнце медленно погружалось в Мраморное море. Готовясь к вечерней молитве, турки мыли ноги в фонтанах имперских минаретов. Кривые, узкие улочки этого огромного турецкого квартала, полного тайных пороков Востока, после наступления темноты становились отнюдь не безопасными для христиан, хотя к тому времени Босфор кишел большими военными кораблями победоносных гяуров. Над Стамбулом простиралась зловещая тень Мустафы Кемаля-паши. Распространялись беспокойные слухи о новой резне в Анатолии.
Ваграм жил в старом домике, недалеко от древних византийских стен города, подобно этим стенам домик оседал и рушился под тяжестью веков. На шаткой двери дома я увидел два медных дверных молоточка в форме лиры, а позади дома — неизменный для этих мест сад. Мать Ваграма — скорбная вдова, ушла на ночь, не желая мешать нам, мы остались полными хозяевами в доме и могли делать всё, что заблагорассудится. Ашот, Ваграм и мой брат Оник давали мне прощальный ужин — через два дня я уезжал в Америку изучать земледелие. Ваграм накрыл в саду праздничный стол, и пирушка с двумя бутылками «Бордо» началась. Веселье вспыхнуло на фоне разноцветной мозаики византийского заката и продолжалось под яркими алмазами восточного неба. Мы подняли бокалы и запели нашу застольную: