Вино быстро ударило нам в голову, мы ведь не привыкли пить. Оник взял скрипку и сыграл «Очи чёрные», после чего я поднял бокал и стал сочинять:
— Солнце Стамбула упало подобно окровавленной голове… и умирает день, страстно и грациозно, как черкесская танцовщица, опьянённая агонией своей смерти… О боже, вернётся ли когда-нибудь солнце? Ребята, посмотрите на луну! Она поднимается по золотым улицам небес на прогулку… Посмотрите на неё, посмотрите же, она танцует под музыку ночи… она — душа черкесской танцовщицы, эта луна…
— Ладно, хватит!
— Больше сыра и меньше поэзии!
— Передай мне бутылку и маслины!
Мы ели, пили и орали, ударяя кулаками по столу.
— Кто поведёт меня к алтарю таинств? — вдруг протрезвев, спросил Ашот. — Давайте напьёмся нежной прохлады этой ночи, как голубого абсента, ибо завтра мне придётся покрывать наготу человеческую. (Ашот был учеником портного).
— Просим речь! Речь! — требовали мы.
Он поднялся с серьёзным выражением лица — мечтательный отсутствующий взгляд горящих чёрных глаз.
— Я посвятил себя, — заявил он, — поискам тайн!
— Опять эти тайны… Я сдаюсь… Ха-ха-ха! — прогремел Ваграм.
— Тихо! — потребовал Оник, ударив кулаком по столу. У него были нежные, белые, как у девушки, руки. — Тихо, говорю вам! Давайте послушаем его. Давайте послушаем великую таинственную речь Ашота Великого. — Настроение у Оника было приподнятое.
— Хорошо, я извиняюсь, — рассмеялся Ваграм. — Ну, валяй, Ашот, расскажи нам всё о тайне.
— Я посвятил себя поискам тайны, — твёрдо повторил Ашот. — Только тайна отличает одного человека от другого, и в то же время она — единственная связь между людьми. Только увлечённость тайной помогает мне выносить эту жизнь — иначе бы я покончил с собой. Если бы не желание проникнуть в сокровенное, я бы не вынес этой пустоты. Разве это безумие — доискиваться настоящих истин, смысла всего сущего?
— Конечно! — сказал Ваграм.
— Наше поколение, — продолжал Ашот, не обратив внимания на Ваграма, — наделено стремлением к победе и любовью к песне. Нас осталось немного, большинство убиты, но мы, выжившие, сильны, мы сильны Богом. Наше осиротевшее поколение обладает гением печали, неукротимой силой печали. Вы знаете, что в жизни я был всегда одинок. Пусть это не звучит чувствительно и сентиментально, но сейчас, когда один из нас уезжает в Америку и мы с ним, может быть, никогда больше не увидимся, я не боюсь сказать, что люблю вас как братьев. И никакая другая любовь в моём сердце не превзойдёт моих чувств к вам. Конечно, я люблю Алис, но она — всего лишь источник вдохновения, идеал совершенства. Я её как личность совсем не знаю, она только прекрасный символ, в ней воплощены все тайны её пола. — Он повернулся ко мне: — Когда ты уедешь в Америку, я буду каждый день в определённый час духовно сообщаться с тобой.
Ашот закончил свою речь и, дрожа от наплыва чувств, сел.
— Дайте мне, пожалуйста, платок. После таких слов нужно хорошенько поплакать! — насмешливо произнёс Ваграм. Затем встал и гневно уставился на нас. Сильный, как вол, с копной курчавых волос, он вдруг стал похож на молодого ассирийского тирана, готовящегося завоевать мир. — Чёрт возьми! — воскликнул он по-русски. — Мы же собрались здесь повеселиться. Что за сентиментальная болтовня! Почему ты не родился женщиной, Ашот? В самом деле, ты так красив, что мог бы сойти за девушку. Только пришлось бы чуть накраситься. Послушай, если бы у меня были такие розовые щёки, я бы непременно захотел стать женщиной. — И он залился смехом.
— Простите меня, мальчики, я ничего не могу с собой поделать. Не могу не смеяться — кругом всё так забавно. Некоторые думают, что я сумасшедший, когда я так часто смеюсь, но я и над собой смеюсь, это их ещё больше выводит из себя, а мне делается ещё смешнее. Но я хочу сделать одно признание, и не вините меня за это, потому что это Ашот всё начал. Я воевал в окопах Вана, три раза в жизни был близок к самоубийству, но моё сокровенное внутреннее чувство — глубокая жалость к человечеству.