Каждый день мы с Оником купались в Бебекской бухте. Среди мраморных дворцов Бебека были и дворцы персидского шаха и египетского хедива, чьи бело-золотые яхты на якоре служили нам маяком для заплыва. Я завязал дружбу с хорошенькой русской пловчихой, которая, однако, тотчас оборвалась, когда я попытался обнять её в воде.
Бебек с древними платанами и мраморным фонтаном был турецким предместьем. Прохладный и тенистый, он сохранил особое восточное очарование XVII–XVIII веков. Мрачные евнухи, уже высохшие старики в синем одеянии, с отполированными до блеска медными пуговицами всё ещё сидели, как реликвии прошлого, у железных решетчатых калиток. Там же находился турецкий приют, и всякий раз, глядя на проходящих мимо или играющих на пляже сирот, я проникался к ним чувством товарищества. Мне их было искренне жаль. У турок тоже появилось поколение послевоенных сирот. В Константинополе не было признаков открытой вражды между армянами и турками. В достаточной мере европеизированные турецкие высшие круги сумели перекинуть мостик через ту пропасть культуры, которая разделяла мусульман и христиан в провинциях. Влиятельные турки посылали своих сыновей учиться в Робертовский колледж и Галата Сераи, где обучение проводилось на французском языке. Я всегда презирал турок и, как любой армянский и греческий мальчишка, относился к ним с большим высокомерием. Но в Константинополе я по-новому зауважал их. Ислам потерял свой непривлекательный облик, когда я увидел великолепные мечети столицы с четырьмя минаретами. Они отличались возвышенной красотой. Хотя стиль мечетей, — правда, без минаретов, — турки позаимствовали у покорённых ими христиан, но само по себе почитание ими мечети Айа-Софии — этого образца заимствования! — возвысило турок в моих глазах. А к тому времени я уже кое-что знал о средневековых арабах, об их вкладе в математику, медицину, географию, философию и поэзию. Знал о расцвете арабского искусства от Гренады до Самарканда и мог достойно оценить эту сторону исламской цивилизации.
А ведь были ещё столичные турчанки — элегантные, умные, красноречивые, отлично умеющие обходиться с людьми, в том числе и с противоположным полом. Перед их чарами не мог устоять ни один мужчина. В дни сбора средств в благотворительные фонды они прикалывали на грудь прохожим гвоздики, не проводя никакого различия между турками и христианами, и даже я бросал монеты в их ящички. Я думал, что турки своим перерождением обязаны этим восхитительным созданиям, константинопольским женщинам.
Я никому не говорил о том, что сам был очарован парой серых глаз, которые повстречал в розарии. Когда наши взгляды встретились, я заметил, как на губах турчанки заиграла еле заметная улыбка. Она срывала розы и держала букет у груди. Но что меня удивило, и от чего закипела кровь — это проказливая невинность, с которой её глаза так опасно заманивали меня. Такая могла б завлечь и погубить.
Мужчинам христианам запрещено было общаться с турчанками, а запретный плод сладок. В полётах необузданной фантазии я мысленно заводил тайный роман с турчанкой. Она посылала мне из своего сада красные розы, мы обменивались записками, а посыльным служил старый преданный слуга её дома. Я даже подумывал написать нечто сенсационное, вроде истории Ромео и Джульетты и изобразить главными героями армянина и турчанку.
Я часто заходил в общежитие Робертовского колледжа навестить Арама, моего бывшего одноклассника по мхитаристской школе, и Баграта Ерката. Колледж был единственным в Турции учебным заведением, где мальчики обоих вероисповеданий учились вместе. Арам хотел стать химиком. Судя по его рассказам о проделанных химических опытах, он был на пороге изобретения чего-то более чудесного, чем электрический трамвай. Из «дрожащего» Кролика он превратился в рослого, сильного парня. Вот что сделало хорошее питание. Отец Арама, сотрудник американского посольства, мог позволить себе отдать сына учиться в этот колледж, где одна только плата за обучение составляла около четырёхсот долларов в год.
Но как там очутился Баграт Еркат — для меня осталось загадкой. Арам не знал его по России, потому что уехал ещё до того, как Баграт стал нашим наставником. Говорили, что за обучение Ерката платил английский офицер, выпускник Оксфордского университета. Баграт в колледже стал чемпионом по штанге и даже приобрёл определенный лоск. Он вёл себя как английский джентльмен и, хотя стал немного общительней, по-прежнему скрытничал и ничего о себе не рассказывал. Я стал подозревать, что английский офицер угодил в число его новообращённых. В беседах с Багратом я избегал говорить на болезненную тему «общества сверхлюдей», да он и сам об этом не вспоминал. Он печатал свои стихотворения почти каждую неделю, некоторые из его заратустровских излияний появились и в «Голосе народа» на внутренней странице, в то время как мои стихи печатались на первой и по воскресеньям. Два года назад Баграт Еркат казался мне одним из величайших поэтов мира, а сейчас я смеялся над пустой риторикой его виршей. Но я не сомневался в его необычных умственных способностях и всё недоумевал, каков же будет конец этого «гения зла».