— Послушай-ка… Это не та ли девица Строфокамилла, что осиротела после чумного мора и коротает время в доме с красными воротами за тремя соснами? Там еще конюшня с прохудившейся крышей в дальнем углу, куда их покойный конюх любил ставить лошадей, на которых гости приезжали?
— Та самая. — Трактирщик перестал вспоминать молитву, временно отложив исполнение только что принятых обетов. — И письмо вам от нее. Воо-он оно лежит на полу, возле левого сапога вашей милости!
Барон огляделся, поднял письмо, заодно освидетельствовав полупротершуюся подошву сапога, и принялся перечитывать написанные красивым мелким почерком строки, по рассеянности прихлебывая вино прямо из кувшина. Трактирщик стоял тут же, зачем-то вытянув шею и разглядывая удивительные завитушки, в изобилии украшавшие письмо Строфокамиллы: читать-то он все равно не умел.
— Ты еще здесь, мерзавец? — заговорил барон, не отрываясь от бумаги. — Убирайся, и не забудь принести мне еще вина, если не хочешь увидеть свои потроха разбросанными по лестнице.
12
11 июня, от 4 до 5 часов дня
Прошло четверть часа, и карета, поскрипывая, поползла по дороге, чтобы вскоре повернуть на запад и двинуться к Хельветии. Пятью минутами позже трактирный служка на пегой лошади поскакал следом за еще пылящей вдали каретой, однако он не собирался сворачивать к Хельветии: его путь лежал к некоему дому с красными воротами. Еще через пять минут трактирщик привязал возле крыльца баронского жеребца и, прихватив на кухне кувшин вина, поднялся наверх.
Барона он застал уже обутым за сочинением ответного письма девице Строфокамилле. Не имея под рукой бумаги, барон использовал чистый краешек короткого письма Строфокамиллы, постаравшись аккуратно отрезать его кинжалом милосердия, который Руперт считал необходимым постоянно иметь при себе. В конце концов, ножи в трактирах иногда подают возмутительно тупые! Правда, на клочке листа теперь присутствовала пара жирных пятнышек… Да это незначительные мелочи, ведь письмо было от рыцаря, а не придворного лютненосца.
Если бы кто-то мог слышать мысли барона, когда он, высунув язык, водил скрипящим пером по бумаге, он услышал бы примерно следующее: «Вот черт, как же пишется эта буква? Не забыть бы чего… Стро-фо-ка-ми-ла… Помню я тебя, как же, вертихвостка, кто это, интересно, ее кузен?.. Лю-без-зней… Значит, втюрилась… Ну что же, это естественно для существа твоей породы… да и возраста… Ох! Не написать бы чего такого… Проклятые монахи, жалели розог на мое учение! За-честь… За честь. По-чту… Надо было «Почту за честь писать»… Да ладно, она и читать-то не станет… Вот, влюбленная девица это, скажу я вам, Ваше Императорское Величество… Я все узнаю про их козни, чего бы мне это не стоило. Фон Мюн-стер… И припечатать перстнем не забыть. Так, повар там неплох, девица хорошенькая, да глупенькая… А вот за жеребцом надо проследить, или, клянусь своим гербом, ей придется похоронить еще одного конюха!»
— Трактирщик, тупой бездельник!
— Я здесь, господин барон!
— Опять без стука?!! — барон никогда не забывал отданных распоряжений. — Сургуча немедля! Стой! Оставь вино! Убирайся! — барон умел и любил командовать. Особенно ему удавалось это искусство накануне решающего сражения. И сражение, которое барон готов был начать со Строфокамиллой, относилось именно к таким. В этом сражении он окончательно стряхнет с себя провинциальную пыль и постоит за честь фон Мюнстеров!
Таким образом, не прошло и десяти минут с тех пор, как трактирщик отправил служку с сообщением о непредсказуемом поведении барона, а пришлось уже и ему самому взгромоздиться на лошадь и поскакать все в том же направлении, к дому с красными воротами, оставив трактир на волю придурковатого слуги, провидения и барона. По крайней мере именно в таком порядке выстраивал их трактирщик по степени своего доверия.
А еще через пять минут из трактира вышел Руперт. Он недовольно посмотрел на солнце (обедать-то уже пора!), затянул потуже ремень (вот же напился вина на пустой желудок!), забрался на покачнувшегося жеребца (не забыть проверить, куда его поставят!), потом вдруг выхватил меч, сильно перепугав проезжавшую торговку горшками, отсалютовал кому-то и с возгласом «Вперед!» понесся по дороге во весь опор.
Жеребец, накануне донельзя истомленный привязью к тихоходной карете, несся стрелой, вытянув шею и прижав уши. Рыцарь размахивал мечом и опасно покачивался в седле. Эта великолепная картина, к огромному сожалению, не удостоилась лицезрения ни одной достойной особы. Особы же недостойные, как то: смерды, бредущие гуськом по обочине, лавочники, месящие грязь на доверху нагруженных телегах, нищие, на ходу протягивающие руки ко встречным и прочий сброд, что в изобилии попадался на дороге в это время суток, не могли оценить ниспосланного им счастья по причине низкого происхождения. Они вытирали грязь с лиц, угрюмо смотрели вслед всаднику, шевеля губами, а некоторые, особо отпетые, даже исподтишка грозили кулаком.