— Отпустили б, что ли, господин, — уныло говорил второй. — Надоело дураком быть. Скоро и в самом деле дураком стану. Зачем вам тут резидент-дурак? Замену какую…
— Похоже, ты им уже стал. Какую в задницу замену? Сидишь, и сиди. Сыт, одет, не бьют… Или бьют?
— Бить не бьют… Лучше б били. Ну что, ваша милость, тут может быть интересного для Хельветии? Баба взбалмошная? Соседи-пьяницы? Трактирные драки? Что?
— Дурак, точно дурак. А рыцарь раненый? Ты думаешь, это кто? Это ж резидент, в Хельветию засланный! А при нем наверняка грамоты есть, послания. Может, знак какой. Вызнаешь — не обидим… Хельветия тебя не забудет… Может, какие подробности будут про дюка и Манон — тоже на ус мотай.
Руперт отсыревал. Куст немилосердно кололся. Но каков Фихтенгольц, а? Вот тебе и гуляка, вот тебе и незадачливый полководец… Или он после кампании к ним перекинулся? Нет, надо слушать. Нужны подробности! Голоса удалились, разбирать стало трудно. «Принцесса Манон… дядя… заговорщики…» обрывочно доносилось до него из кустов. Какая еще принцесса? Она же отбыла утром с дядей и Карлом, тоже, кстати, история с-а-а-а-вершенно неясная. Разговор опять приблизился, бубенчики звякнули совсем близко. Руперт перестал дышать.
— Какого дьявола ты в этой сбруе? — раздраженно ворчал Фихтенгольц. — Бренчишь, как цыганская лошадь. Не мог снять?
— Как раз не мог. Не учили бы ученого, господин… Это как раз было бы подозрительно. Всю жизнь в них, а тут вдруг снял. А так — дурак опять на луну пялится, все нормально… Я вот и лютню взял… Приучил я их, что сочинять баллады могу только при луне…
— Разумно. Дурак-дурак, а соображаешь…
Забренчали струны, и ветер донес заунывное пение:
Фихтенгольц глумливо хихикнул.
— И что, покупается твоя барышня на такое?
— Не то слово. Ревет, как марал в брачный сезон.
— Ну и дурища… Пожалуй, пора тебе жалованье прибавить. Ну ладно. К делу. Дюк этот совсем не в Хельветию поехал. Проехали версту-другую и поворотили по проселочным дорогам прямехонько в обратную сторону. Надобно распространить сведения, что он пытался короля Уильяма отравить, доктор ему уж состав составил, да не вышло. Бежит он, понял?
— А принцесса Манон? Она тоже?..
— Какая к черту принцесса! ты таких принцесс видел? (Я и никаких не видел, — обиженно вставил шут, но схлопотал гулкий удар под дых, шумно сглотнул и замолк). Это подсадная, маркитантка из Богемии. А где принцесса — неизвестно. Понял, скотина?! Его величество король Уильям подозревает, что убежала она с заезжим фокусником для распутных намерений. Ищут. А пока ищут, подменили ее. Потому что — какой же болван потом на ней женится…
Шаги удалились. Руперт вылез из куста, расправляя затекшие члены. Ай да дурак, ай да Фихтенгольц… Пожалуй, я тут подзадержусь денек. Любопытные дела… Тут еще этот Карл непонятный замешался, задачка…
Предутреннюю сырую тишину распорол визг проснувшейся Строфокамиллы. «Барон! Рыцарь! Руперт! Караул! Где же вы? Куда вы делись? Вы простудитесь! Вы же ранены!»
Руперт вдохнул много прохладного воздуха и, застегивая гульфик, зашагал к крыльцу.
16
12 июня, от часу до половины второго пополудни
Проклятый горностай как сквозь землю провалился. Девица Эделия была в отчаянии. Куда шмыгнула гнусная крыса? И что самое ужасное, ведь и наплевать нельзя на меховую гадину — подарок императора как-никак. Дар, так сказать, любви. Каков подарочек? — «Сцилла, Сцилла! кусь-кусь» — безнадежно повторяла Эделия, заглядывая во все углы и каморки. Оставалось одно: тварь забежала в апартамент маменьки. Надо было идти туда: отыскать проклятую, пока она не попортила любимого маменькиного медведя. Эта мысль обдала ужасом все ее существо: скандал будет феерический… Осторожно приоткрыв дверь, девица вошла в будуар герцогини.
Ну так и есть! хищная животина уже унюхала врага в набитом опилками медведе и, ворча от злобы, тормошила его лапу. Эделия привычно-опасливо схватила горностая за загривок и сунула его в приготовленный кожаный мешочек — носить гнусного зверя в руках врагу не пожелаешь, а руки фаворитке короля надобно иметь холеные. Ах, боже мой, уже успел лапу попортить! Она попыталась как-то замаскировать дыру, вызвав облачко моли и пыли, чихнула, покачнулась, схватилась за лапу — и тут с мелодичным звоном у медведя в брюхе обозначилась маленькая дверца! Эделия, опешив от неожиданности, потянула дверцу и ее изумленному взору предстала небольшая сандаловая шкатулка. Повинуясь более безотчетному порыву, чем голосу рассудка, дева откинула резную потертую крышечку. Внутри были бумаги. Эделия сомнамбулически взяла одно пожелтелое на сгибах письмо, написанное витиеватым старинным почерком, и стала читать: