«Корделия, ангел моего сердца!
Помнишь ли, о дева красоты, как улыбалось нам счастье?.. Воспоминаешь ли закаты и рассветы в Альпах, как это делаю я? Как живые, навеки запечатлены они очами души моей. Ничего не желал бы я более, чем навеки соединить наши судьбы! Но неумолимый рок и долг будущего монарха Хельветии воздвигли неодолимые преграды на пути союза нашего. Мой августейший родитель повелел мне сочетаться узами династического брака с маркграфиней Грызельдой фон Катцендрек. Ослушаться высочайшего повеления я не волен, ибо забота о благополучии моего народа превыше для меня личного счастия. Таков, увы, жребий всех монархов и их возлюбленных, так примем же его со смирением истинных христиан.
С кровоточащим сердцем посылаю вас свой последний дар — чучело медведя, убитого на той памятной охоте в дни нашего — увы! — такого краткого блаженства.
Как рыцарь и как честный человек заверяю вас, дорогая Корделия, что не оставлю своими заботами будущий плод нашей взаимной горячности.
Рыцарь сокрушенного сердца,
Эделия некоторое время заворожено смотрела на письмо, пытаясь осознать написанное. Это получалось плохо. Она положила его в шкатулку и взяла еще одну бумагу, посвежее:
«Ваша светлость! (писалось там размашистым торопливым почерком)
Сим посланием имею честь донести, что согласно вашему повелению внедрение нашего человека в свиту принцессы Манон на должность лекаря выполнено успешно. Склонен предположить, что вскорости принцессу поразит внезапный роковой недуг. Лекарь же оный будет устранен непосредственно после выполнения сего задания. После безвременной кончины принцессы Манон права вашей дочери как единственной наследницы Хельветского трона станут неоспоримыми.
Пораженная ужасом, Эделия медленно приходила в себя. Сбросив оцепенение, она вложила письмо в коробку, коробку в тайник, захлопнула дверцу… и бросилась вон из будуара, забыв про горностая, шипевшего в мешке.
Прокравшись в гардеробную пажей, она схватила там самый маленький костюм для верховой езды, поспешно затворясь в своей спальне, решительно и без жалости отхватила ножницами свои локоны… и через небольшой промежуток времени неизвестный юный всадник покинул пределы замка и растворился в поднятых им клубах пыли.
17
12 июня, 9 часов вечера
Ступив на крыльцо дома Строфокамиллы, Руперт почувствовал жалящий укол боли. Рана беспокоила, корочка подсохшей крови стягивала кожу, не позволяла делать резких движений. «Ну что же, может оно и к лучшему, — решил барон. — Ночь на восстановление сил мне сейчас не повредит, да и разузнать не мешало бы, что же здесь все таки происходит…»
— Строфокамилла, душа моя, не стоит так волноваться. Прикажите подать ужин. Вот уже два года, как я взял за правило совершать вечерние прогулки, они очень способствуют пищеварению.
— Барон, о чем вы толкуете? Ну подойдите же скорее, поцелуйте меня!
Барон неспеша повиновался. Совершив сей ритуал, он, ведомый под руку Строфокамиллой, направился в гостиную, где уже суетились слуги, накрывавшие стол.
«И все же какая странная штука со мной приключилась, — продолжал размышлять Руперт, — всего несколько дней, как я покинул свое имение и… Где же ключ к разгадке того, что происходит со мной? Император, Фихтенгольц, Эделия, Хельветия, этот загадочный Гюнтер, шустрый докторишка Карл, который к тому же сбежал и вроде как и не сбежал вовсе. Всё это было лишь предлогом для того, чтобы вызволить меня из провинции? За каким же чертом? Я лишь прикрытие каких-то загадочных планов императора? Я должен ехать в Рим? Какая-то чушь! И Фихтенгольц ведет какую-то непонятную игру, он, впрочем, всегда искал выгоды только для себя».
От неловкого движения (фон Мюнстер потянулся за кувшином с вином) опять заныла рана. Проклятие! Руперт уже собрался было произнести пару крепких ругательств вслух, но вовремя спохватился. Да, эти четверо ещё, о которых сейчас ему напомнила тупая боль. О, майн гот!