— Я помчусь за ним! Не нужно меня утешать! Не нужно меня останавливать! Я помчусь! Верхом! Я тоже одену штаны, коли он предпочитает обтянутые задницы! Я настигну! Я ей! Глаза! Нет, да я же ей сердце вырву!
Позади Фихтенгольца тактично кашлянул проворный Вербициус.
— Кузина, я должен написать Его Императорскому Величеству письмо, весьма срочное… А вы пока одевайтесь. То есть… Переодевайтесь.
Фихтенгольц, не дав Строфокамилле возможности ответить, выскользнул обратно во двор и зашарил глазами в поисках ровной поверхности, глазки Вербициуса старались помочь. Ничего.
— Поворачивайся, да не вздумай вздохнуть! — и Фихтенгольц выхватил бумагу и чернила из рук Вербициуса, примериваясь. — Нет, не так, на карачки опускайся. Да прекратите же там пороть! Или хоть орать, невозможно сосредоточиться!
Опытный придворный не задумывается, как начать письмо к императору, первые фразы слетали с пера легко, не требуя никакого внимания. Когда же подошло время сообщить нечто серьезное, то все уже было обдумано:
«Вырвав силой из моего доверенного человека, что странствующий рыцарь на самом деле госпожа Эделия, известный вам грубостью и необузданностью нрава Руперт фон Мюнстер похитил ее из находящегося под моим покровительством дома, где я обеспечил госпоже подобающие покой и охрану. Увы, у Вашего преданного слуги есть все основания предполагать, что честь и даже жизнь госпожи Эделии находятся в превеликой опасности. Не смея медлить, я пускаюсь в погоню за злодеем, который поспешил в Хельветию, намереваясь предать там Имперские интересы еще прежде даже, чем растерзать невинную агнцу».
— Или все-таки после? — задумался Фихтенгольц, закончив письмо. — Да какая разница, хоть бы и одновременно! — и остро отточенное перо вонзилось в ягодицу Вербициуса. — Больно жирен ты, скотина, невозможно приличествующий почерк соблюсти!
Фихтенгольц помахивал письмом, а Вербициус, все в той же позе, делал пятую попытку дотянуться до торчащего из зада пера, когда Строфокамилла появилась в дверях. Ее наряд включал в себя дамскую охотничью шапочку, приталенный серый, под цвет глаз, сюртук, кожаный панцирь, удачно тесноватый в груди и оттого незашнурованный до верха, ослепительно белый шарфик, деланно небрежно завязанный и прикрывающий рвущуюся из панциря грудь, кожаные портки, несколько великоватые, сапожки из чудесно выделанной мягкой кожи и некоторое количество ленточек, повязанных там и сям…
— Я не слишком похожа на какую-нибудь ряженую? — спросила она с сомнением. — Не слишком. — двусмысленно ответил Фихтенгольц, но, вспомнив о безжалостном времени, тут же исправился: — Амазонка. Прекраснейшая амазонка, кузина. Однако, нам пора в путь.
— Нет, нет, не так сразу… — Строфокамилла неуверенно прошлась по двору. — Вот здесь сборит очень. Штаны надо немного ушить. И седло — у меня совсем нет подходящего седла, все дамские или сильно потертые.
— Дьявольщина… — Изощренный мозг Фихтенгольца предпочитал простые и надежные решения. Раз Строфокамилла собралась ехать, то место в плане ей найдется, и прекрасное место, но надо спешить. Нельзя доверять важные дела другим, в ключевых местах надо выходить на сцену самому и действовать быстро и точно. В то же время пуститься вдогонку за Рупертом, надеясь, что Строфокамилла догонит, полнейшее ребячество, она найдет себе утешителя не отъехав от дома и мили, уж свою-то кузину Фихтенгольц знал. — Вербициус! Седлай коня! Да не для госпожи, тупица, для себя!
Четверть часа спустя к хельветской границе скакал Вербициус, все еще продолжая вслух приводить доводы, по которым мажордом, особенно раненый, должен всегда оставаться дома.
26
14 июня, от 7 до 8 часов утра
Руперт плохо спал. Нет, виной тому не были тревожные события или недавняя рана, более того, даже прелестная девушка, посапывающая рядом в кровати, была тому причиной лишь косвенно. Просто барон не привык спать сидя. Несколько раз за ночь он уже совсем было собирался разуться и вытянуться на полу, но, представляя себя утром, глазами Эделии… Кроме того, в кресле он должен был меньше храпеть. Вопрос собственного храпа, на который барону жаловались многие, взволновал его впервые в жизни. Если бы Руперт любил копаться в себе, то это могло бы послужить еще одной причиной плохого сна.
Однако под утро он все же ненадолго забылся, незаметно сползя по креслу и упершись ногами в камин. Тут-то и раздались громкие шаги на лестнице, разбудившие Эделию, а затем и громкий стук в дверь, приведший барона в чувство. И в ужасное чувство.