— Как же нам не знать господина барона! Очень даже он нам знаком! Совсем недавно познакомились! Очень приятное знакомство! Никогда его не забудем! Друзья господина барона — наши друзья! Вот он просил передать тебе привет! Вот! И еще раз! И вот такой привет! И вот еще! И вот!
Несчастный мажордом, не понимая, что же случилось, но чувствуя боками и задом, что что-то нехорошее, хрюкая, оскальзываясь на мокрой глине, заметался под брюхом лошади, пытаясь увернуться. Капитан, проявив небывалую для старого солдата прыть, свойственную скорее новобранцу, бегал вокруг и, радостно гогоча, отпускал пинок за пинком. Вербициус, собрав в кулак последние остатки растерзанного разума и всю свою нелюбовь к телесным наказаниям, крутанулся на коленях, сделал обманный финт будто бы хочет выскочить с боку, а сам ломанулся между задних ног кобылы, ухватившись за ее хвост. Лошадь, неприятно удивленная обращением с ее хвостом и порядком утомившаяся от суеты, сделала шаг вперед, а потом обеими ногами лягнула Вербициуса. Вербициус, как опытное ядро, поучаствовавшее не в одной битве, описал в воздухе дугу и с грохотом вломился головой в забор.
Забор был сделан из крепкой сосны, но простоял к тому моменту не один десяток лет и потому, содрогнувшись от удара, со скрипом завалился. Капитан Прокус, потеряв жертву, выскочил из за кобылы и от удивления крякнул. Забор упал, но тело из капкана не выпустил. Голова Вербициуса оказалась снизу, уперевшись в землю, а сам он, как заправский акробат, сделал вертикальную стойку. Из под досок раздавалось жалобное поскуливание. Прокус почесал ороговевший затылок, прикидывая как теперь вытаскивать этого дурня, но, решив, что так даже удобней, подобрал с земли жердину и подошел к мажордому со стороны спины.
— Ну что, уважаемый, продолжим нашу беседу? Ты наверно жаждешь услышать причину такой горячей встречи? — палка со свистом рассекла воздух и опустилась на задницу Вербициуса.
— И-и-и-и! Не-е-е-т! Я не хочу-у-у-услышать! Я домой хочу-у-у! А-а-а! Отпустите меня-я-я!
— А причина в том, что барон Руперт фон Мюнстер — государственный преступник и все его знакомые тоже преступники. — Палка повторила свой путь.
— А-а-а! Не-е-е-ет! Я не его-о знакомы-ый, я мажордо-ом! Я все-е-е скажу! Не на-а-а-до! Я все все-е-е… Ай! А-а-а!
— Конечно скажешь, уважаемый. Но потерпи немного, мы отвезем тебя в секретную канцелярию и там тебя спросят. Там очень внимательные слушатели. Там ты и поговоришь в пыточной камере. А сейчас несколько слов ты услышишь от нас. Вот так! Вот такие слова! Вот! Все что мы хотели бы сказать барону, мы скажем тебе! Эй, ребята, ну-ка все сюда! У меня здесь для вас подарочек — дружок нашего беглеца! Идите потолкуйте-ка с ним!
28
14 июня, 1 час пополудни
Карл Лотецки переживал удивительное время. Когда-нибудь, возможно, он поймет, что это и было счастьем, но сейчас он страдал, ликовал, пылал, холодел и все одновременно! За те четыре дня и три ночи, что он провел в неспешном пути подле прелестной Манон, он великое множество раз то оказывался на самой вершине надежды, то падал в пропасть отчаяния.
Каждый вечер, когда путники располагались на ночлег в очередном трактире, Карл приносил Манон обязательный букет полевых цветов, чем вызывал на ее щеках нежный, как итальянская заря, румянец и неизменные тихие слова: «Зачем же, доктор?» А однажды — о, он помнит этот день — она взяла букет наутро с собой в карету и до самого обеда методично ощипывала подвядшие ромашки. Она его не забыла! Как Лотецки завидовал этому несчастному букету! Как бы ему самому хотелось, чтобы с него обрывали лепестки эти нежные, прозрачные пальцы! При этом Карла в его мечтах совершенно не заботило отсутствие у него, Карла, то есть, каких-либо лепестков. Мелочи, право.
Карл мысленно непрерывно взвешивал на ревнивых весах своей любви все знаки внимания, которые он получал от Манон, все мимолетные взгляды. Самые долгие взгляды, которые ему удавалось поймать, он хранил в сладчайших тайниках своей памяти, вспоминая их по вечерам, перед тем, как забыться сном в очередной придорожной гостинице. Как скупец, любующийся в подвалах своими монетами, он смаковал каждый жест, каждое слово, слетевшее с прекрасных губ.
Однажды — да, это было в тот день, когда Она взяла с собой в карету букет, Карл, как бы невзначай, а сам при этом весь сгорая от страха и надежды, завел разговор о кузинах и кузенах Манон. Манон рассказывала что-то о детских играх, катании на лошадках. Карл ждал, он ловил каждое слово в ожидании появления соперника. Но Манон тихо звенела своим нежнейшим голоском, а в ощипывании ромашек никакой дополнительной нервозности замечено не было. Жених Фемистоклюс в рассказах прекрасной Манон так и не появился. Карл терялся в сомнениях и догадках — ему и хотелось надеяться, что кучер переврал все на свете, и в то же время сладки были нынешние страдания. Продлись дорога не неделю, как то было запланировано, а пару недель, и, наверное, стало бы на свете одним доктором меньше, зато мир получил бы нового поэта.