Он подумал так — и вдруг знакомо и уже не так остро защемила душа, и оттуда, из скрытого, пришла другая мысль: «Нет, не положено! Никому не положено гнить! Ничему! Ты же можешь! Зачем же ты мучаешь и себя, и растение?»
Гоша прикусил ложку, шумно вздохнул, будто застонал, и стал быстро доедать свекольник.
В комнате, зашторившись от солнца, сумерничали тётка и её подруга — соседка Мария Николаевна. Разговор шёл тихий, но отдельные фразы залетали и в кухню. Залетали и садились на Гошу, будто паутина. И рад бы не слушать — само в уши лезет.
— Хоть есть начал, — вздохнула соседка. — И то слава богу.
— Опять-таки не по-людски, — прошелестела горестно тётка. — Первых полгода почти вовсе не ел. Правда, телом не пал, хоть и работа у него тяжкая. А с весны, с апреля где-то оно и началось… Что много ест, то на здоровье. Но здоровья как раз и нет, Мариюшка…
Гоша звякнул ложкой о дно алюминиевой миски — подружки испуганно притихли. Налил ещё свекольника. Разговор в комнате возобновился.
— Потом худорба к нему пристала. Он ест, а оно его ест.
— Что оно? — насторожилась Мария Николаевна.
— Да горе же его, переживание. Я к знакомой врачихе сходила. Спрашиваю — чего он так ест не по-людски. Полкило сахару за раз, на фрукты прямь бросается…
Разговор старушек уплыл куда-то в сторону, затих, словно их сон сморил. Потом снова послышался шёпот:
— Она и говорит: «Это ему, мол, углеводов не хватает, энергии. На работе, мол, сжигает». А я, Мариюшка, думаю иначе. Физическая работа у многих, она так людей не сушит. Другое его гложет. Огонь у него внутри, огонь. Вот он и сжигает. И пищу, и человека.
— На шо ж она идёт, эта энергия? — удивилась Мария Николаевна. — На одно горе много.
Гоша вымыл после себя посуду. Перебрал в памяти все подходящие предметы, но ничего, кроме кухонного топорика, в тёткином хозяйстве не обнаружил.
— …Да что те врачи понимают, — уже сердито, а потому и громко сказала тётка. — Говорят: в общем, мол, нормальный, только большая психическая травма. А как это «в общем»? Человек или нормальный, или больной. Тогда пенсию человеку дайте. Как же, жди, они дадут…
— Тяжко ему, — согласилась соседка. И, приглушив голос, зашептала: — На его месте всяк ума б тронулся. Так любились, как голубочки, а тут… выплывает. И дитя…
Гоше перехватило дыхание. Оттуда, из скрытого, вдруг выплеснулся огонь, обпалил горло, глаза. Всё красным стало, заколебалось, уходя в свинцово-чёрную тучу.
— Врёте, старые, — прохрипел он, слепо двигая ладонями по столу. Миска полетела на пол. — Она вышла ко мне…
Из скрытого, из прошлого лета, пришло видение.
…После тысячи остановок, наполненная гулом небывалого ливня и людским ропотом, электричка наконец доползла до вокзала.
На привокзальной площади двигалась глубокая грязно-жёлтая вода, с шумом уходила за деревья.
«Потоп! Настоящий потоп!» — то, что жило, пока он ехал, в подсознании, вдруг оформилось в огромный и чёрный, как эта вода, ужас:
«Как там Оля, Серёжка? Квартиру, конечно, залило. Дом-то в низине… А они, наверное, у соседей… К соседям, конечно, поднялись…»
Он побежал. По пояс в воде, скользя и падая, потому что каждый раз нога уходила неведомо куда.
Будто в бредовом сне Гоше виделось: ворочается, громыхая, фиолетовая утроба тучи, а рядом, сквозь сломанные ветки акации, выглядывает яростный глаз солнца; среди затопленных автомашин слепо тыкается в разные стороны бронетранспортёр, пытаясь выбраться на трамвайную колею; посредине проспекта… плывут две лодки, ими управляют молоденькие милиционеры в форменных рубашках и чёрных трусах; какие-то люди, возгласы — и над всем этим несмолкаемый гул воды, которая идёт с холмов к Днепру.
«Оля! Серёжа! Где вы?»
Он давно вымок, сбил ноги — падал, вставал, выныривал.
Вот и его улица. Но нет, это ущелье, где бушует горная река. Быстрее! Туда! Может, нужна какая помощь, может, ждут не дождутся.
Его сбило с ног, понесло. Гоша этому даже обрадовался — так быстрее. Полуплыть, полукатиться, полутонуть гораздо быстрее, чем брести по грудь в бурлящем омерзительном потоке из мусора, песка и воды.
Ворота! Вот его двор. Он кинулся вправо, ударился всем телом о столб. Боже, почему столько воды, где же окна?!
Он вдруг заскулил, застонал монотонно и страшно, предчувствуя, будто собака, беду.