Потом стал медленно спускаться вниз, внимательно оглядывая пол и стены в тщетной надежде обнаружить какие-нибудь следы. Их не было. Я снова очутился в вестибюле и, подумав, заглянул за дверь; там тоже никого не было, и я сердито захлопнул ее. Все это было странно до такой степени, что я вдруг подумал о слуховой галлюцинации и решил подняться к Джо и посмотреть, дома ли он.
Мне открыл старый слуга семьи Бауэров, которого старик Бауэр отпустил к сыну на его холостую квартиру.
– Нет, сэр, – сказал он сиплым со сна голосом, – мистер Джо еще не приходил, сэр. Я ждал его до полуночи, а потом лег спать. Вообще никто не приходил, сэр.
Старик рассматривал меня с изумлением: у меня действительно должен был быть очень странный вид – частое дыхание, запах спирта, растрепанные волосы и никаких признаков шляпы. Я чувствовал себя очень глупо и, потоптавшись на месте, вышел. Добрый старик удерживал меня – он думал, наверное, что я сильно выпил, и боялся, что я не доберусь домой, – я разуверил его в этом как мог.
Выйдя на улицу, я пригладил волосы, подобрал свою шляпу.
И направился домой, решив отложить решение этой задачи до завтра. Сам не знаю почему, но я успокоился, полагая, что это всё милые шутки моего друга. Но я ошибся. На другой день мне подали письмо, в котором я приглашался в полицию для дачи показаний по делу мистера Джонатана Бауэра. По-видимому, обеспокоенный слуга рассказал об исчезновении Джо родителям, а те, обзвонив знакомых, заявили в полицию. В то время убийства и ограбления в Лондоне были очень частым явлением, и тревога Бауэров передалась мне. Я собрался и пошел…
Тут Доваджер отвел свой взгляд с пляшущего пламени и отчетливо произнес, глядя мне прямо в глаза:
– В двух шагах от Скотленд-Ярда, на глазах у дюжины полисменов, я был сбит огромным автомобилем, номер которого не успели заметить. Ко мне бросились – я был без сознания, и прошло по крайней мере полгода, пока я наконец снова обрел способность думать и говорить. У меня было сотрясение мозга, и весь я был изуродован до неузнаваемости и лишился памяти. Когда я пришел в себя и выписался из больницы, то узнал, что нашумевшее в свое время дело моего друга уже забыто, а сам он исчез бесследно… навсегда… Больше его не видел никто на целом свете. С тех пор прошло уже лет восемь, я стал таким, каков есть сейчас, – неизлечимо больным стариком, стариком в тридцать лет… В тридцать лет… И мое уродство – единственная память о днях молодости, о Джонатане К. Бауэре… и об этом случае – самом странном в моей жизни.
Он утомленно откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
Камин угасал, было уже поздно, я искал и не находил удобного случая откланяться. Доваджер и тут помог мне.
– Вы, наверное, ждете объяснений, – сказал своим прежним скучным голосом, – их не будет. Никто не знает об этой истории больше меня, а я, как видите, не знаю ничего.
Я встал и пожелал ему доброй ночи.
Утром – я плохо спал эту ночь – за завтраком миссис Бибз передала мне письмецо от мистера Доваджера, который, как оказалось, к моему немалому изумлению, совершенно неожиданно выехал сегодня очень рано поутру. Письмо гласило:
«Дорогой сэр, начну прямо с главного. Разрешите мне принести свои искренние извинения за ту маленькую мистификацию, разыграть которую вчера меня заставила отвратительная скука – спутница столько же отвратительной погоды. Оправдание себе я нахожу (надеюсь, вместе с Вами) только в том, что скука была слишком велика, а случай слишком удобен. К тому же, мне кажется, история получилась не так уж плоха. Позвольте также поблагодарить Вас за те чудесные минуты, которые я провел в Вашем присутствии, и выразить надежду, что эти минуты повторятся и, может быть, даже достаточно скоро.
Остаюсь искренне Ваш, Эрик П. Доваджер.
Р. S. Что бы Вы сказали о тех же числах этого же месяца в следующем году здесь же в «Крыле Альбатроса»?»
Я прочитал письмо, пожал плечами и рассмеялся. Что мне еще оставалось делать?
И мы действительно встретились с ним в следующем году на том же самом месте, встретились как друзья. Мы снова бродили вдоль берега, но на этот раз уже вдвоем, хотя по-прежнему обменивались не более чем парой слов за день. Доваджер похудел еще больше, ссутулился и постарел. Он по-прежнему не расставался со своей тяжелой черной тростью, но хромать почти перестал.
Однажды мы стояли с ним у самого моря на скользких валунах и глядели, как багровый диск солнца заползает за огромную черную тучу над самым горизонтом. Чайки, крича, носились над волнами, почти касаясь их крыльями, опускались на прибрежную гальку.