— А вы, Федор Ильич, случайно не встречали никого из этой зондеркоманды после войны? — наугад спросил Кудрин.
— Знаете, несколько недель назад моя свояченица из Стрешнева вроде как видела в селе Пашку Дольникова, прислужника Корбута, но, может, обозналась, ведь времени много прошло, — ответил Масевич.
— А что вы скажете про Дольникова? — без лишних разговоров, беря быка за рога, спросил Кудрин, словно только что они говорили не о Войтовиче с Корбутом, а о Дольникове.
— Да он был никакой, как наши говорили, в расстрелах не участвовал, все прятался, вроде бы совестливый был, но там кто его знает, — ответил Масевич.
— Нам бы вашу свояченицу увидеть, — попросил Кудрин.
— Так это легко можно сделать, она так по-прежнему в Стрешневе и живет, в последнем доме у леса, Анна Егоровна Сбит-нева. Скажите ей, что вы от меня, привет передайте, она и расскажет, что знает, — сказал Масевич.
К этому времени разговора стало заметно, что напиток и усталость взяли свое, и Федор Ильич стал клевать носом — засыпать. Пора было прощаться. Поблагодарив его и пожелав всего хорошего, Волк с Кудриным, не теряя времени, направились в Стрешнево. Им казалось, что информация сама плывет в руки, вот-вот, и случайно образовавшаяся свояченица наведет их на что-то важное, ключевое во всем деле. Эта волна успеха заставила их торопиться. В Стрешнево они приехали уже к вечеру, местные товарищи пригласили их на ужин, но, зная белорусское гостеприимство и чем оно может закончиться, оперативники поехали за удачей к свояченице Масевича.
Встретила их довольно пожилая женщина, услышав про привет от Федора Ильича, она обрадовалась, захлопотала и радушно пригласила ребят в дом, в чистую большую комнату, указала на лавку под образами. Как смогли, Женя с Дим Димычем объяснили цель своего приезда и сразу приступили к расспросам о Дольникове.
Анна Егоровна оказалась женщиной словоохотливой, долго рассказывала про жизнь селян в оккупации, пока, наконец, не дошла до встречи с Дольниковым.
— Был Павел тут, и через много лет его узнала. Смотрю, идет к лесопилке, это несколько недель назад как раз. Наша лесопилка старая, работала и до войны, и во время нее, и после недолго. Дольников там работал в довоенное время. Мне показалось, что он узнал меня и даже улыбнулся. Ну, и пошел своей дорогой, а больше я его и не видела.
— Анна Егоровна, а далеко ли эта лесопилка? — спросил Волк.
— Да нет, в двух километрах от деревни, если ехать прямо по дороге, в нее и упретесь, — объяснила Анна Егоровна.
— Скажите, а еще кто-нибудь теперь из жителей села есть, кто жил при немцах в оккупации? — спросил Кудрин.
— Вы знаете, — тихо сказала Анна Егоровна, — через два дома от меня живет бабка Шура, ее все называют колдуньей, и лет ей под девяносто. Она ни с кем не дружит, ни к кому не ходит, затворница, одним словом. Всю жизнь прожила старой девой — одна, ни мужа, ни детей. В прошлом году у нее коза убежала, и это для нее было трагедией. Она тогда ко мне и обратилась за помощью; нашла тогда я ее козу в лесу, уж как она меня благодарила. Скажите ей, что это я вас послала, может, она и расскажет что-нибудь, что вас интересует. В 1944 году, когда наши наступали, она выхаживала какого-то раненого мужика. Поговаривали люди, что тот мужик не наш, не советский, а вроде бы как полицай. Но точно не могу сказать, да и она ничего не говорила никому. Зайдите к ней, может, и разговорите ее, но поначалу наколите дрова — она будет счастлива.
День хоть и заканчивался, и ребята валились с ног от усталости, информация поступала так легко, цель поездки, казалось, оправдается одним днем. Ради этого Дим Димыч и Женя готовы были колоть дрова хоть в ночи.
От Анны Егоровны ребята сразу пошли к бабке Шуре.
Покосившийся в сторону и почерневший от времени дом бабы Шуры производил грустное впечатление: под фундаментом виднелись короткие столбы, на которых он стоял, забор был наполовину разрушен, а одиноко стоявшие прутья с торчавшей на них проволокой напоминали часовых, охранявших эту избушку на курьих ножках.