— Ну и хорошо. А я, Платоныч, к тебе вот с чем: нужно принять повышенные обязательства.
— Это что за оказия?
— Ты не прикидывайся, Платоныч. В начале года мы писали обязательства, помнишь? А теперь всем надо писать повышенные.
— А старые-то прохудились, что ль?
— Не до смеху мне, Платоныч. За обязательства знаешь как спрашивают? О-го-го! Что у тебя было в предыдущих обязательствах?
— Запамятовал, что ль? Сам же за меня писал: обязуюсь убрать 130 тысяч опавших листьев.
— Помню, помню. И тебе, смотрю, тоже грех жаловаться на память. Ну так как, выполнил?
— Что?
— Ну, собрал свои 130 тысяч листьев опавших?
— А черт их знает! Тебе видней!
— Как это — мне видней? Ты же убирал!
— Я ж их не считал, мил человек! Да и стриг деревья кто-то другой, дай бог здоровья тому человеку. Известное дело, чем меньше веток, тем меньше листьев.
— Не увиливай от ответа, Платоныч! Убрал 130 тысяч листьев?
— Может, и убрал… Если считать и те, которые у соседнего дома иногда подметал, — уж больно там мусорно бывает.
— А сколько еще рассчитываешь убрать?
— Ясное дело — сколько упадет, столько и уберем.
— Пла-атоныч! Нехорошо, Платоныч! Обезличкой занимаешься. Сконкретизируй! Ну, сколько? 10 тысяч еще, наверное, осилишь?
— Давай, записывай. Только мне теперича придется у соседнего дома почаще подметать, ихнему дворнику совсем работы мало будет!
— Отлично, Платоныч! Это надо правильно зафиксировать. Значит, так: обязуюсь оказать товарищескую помощь сопернику по соревнованию!
— Мастер ты, как я погляжу, писать гладко, — сказал Платоныч и принялся махать метлой.
— Успехов тебе в выполнении повышенных обязательств! — пожелал на прощание управдом.
— Будем стараться! — почти по-военному ответил Платоныч и, вспомнив о дворнике соседнего дома, пробурчал — Какой он мне соперник? Лентяй он, а не соперник.
Но управдом этого уже не слышал.
НАСЛАЖДЕНИЕ
Молодой техник Женя, ожидавший в приемной очереди к директору, вздрагивал каждый раз, когда из-за массивной, обитой дерматином двери кабинета долетали до него могучие раскаты директорского баса. От его хорошего настроения и уверенности не осталось и следа.
Наконец в кабинете наступила тишина, дверь отворилась и появился сияющий от удовольствия инженер Анатолий Иванович.
— Ну и дает сегодня шеф! — обратился к нему Женя. — Я думал, стены рухнут. Зверь мужик!.. И долго он еще его распекать будет?
— Кого? — не понял инженер.
— Ну, кто там у него остался?
— Никого не осталось. Я там был один, Женя, — весело ответил Анатолий Иванович.
— Выходит, это он на вас так? — Женя широко открыл глаза.
— На меня, на меня, — усмехнулся инженер. — Молод ты еще, Женечка, и многого не понимаешь. По-твоему, я должен был вывалиться из кабинета едва живой, держась руками за сердце?
— Примерно…
— Хе-хе-хе, — снова засмеялся Анатолий Иванович. — Все очень просто, Женечка. Когда шеф орет, у меня душа поет. Извини, конечно, за рифму. Парадоксально, но факт!
— Вот как? Объясните, если не секрет.
— Да и объяснять-то, собственно, нечего. Будешь ли ты, например, Женя, ни с того ни с сего кричать или повышать голос на человека малознакомого или постороннего? Не будешь! И я не буду, и шеф не будет! А если он кричит, громыхает на меня, не боится предстать передо мной в невыгодном свете, значит, он считает меня своим. Своим в доску! Он уверен во мне, как в себе. Отсюда вывод: я могу быть спокоен и за премию, и за занимаемое место, и вообще за свою производственную судьбу. Поэтому для меня крик руководителя — это уверенность, спокойствие. Когда он кричит, поверь, Женечка, я радуюсь, — блаженно произнес инженер. — Так что не бойся крика. Крик начальства — это хорошо. Хуже, когда шеф переходит на дипломатический язык — тут жди подвоха, это точно! Был у меня случай…
Но рассказать Анатолию Ивановичу не удалось.
— Людочка, пусть войдет следующий, — раздался зычный голос по селектору, и секретарша показала технику рукой на дверь.
Когда Женя сел в кресло, начальник сказал вежливо:
— Я вас внимательно слушаю, Евгений…
ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА
В одно из воскресений жена отправила Бурдакова с сыном-первоклассником в театр.
— Сходи хоть раз, — сказала она. — А то я не отошла еще от симфонического концерта по филармоническому абонементу!
И Бурдаков пошел.
Отец и сын сели на свои места, в зале погас свет — и Бурдаков-старший тут же едва слышно засопел, не закрывая глаз. Самой интересной особенностью бурдаковской натуры была способность дремать с открытыми глазами и мигом включаться в нужный момент. Даром этим он обязан был, по-видимому, своей работе снабженца.