Моряки-отцы на много месяцев уходят в рейсы — газета пишет о воспитательных проблемах.
Моряки-мужья редко бывают дома — отсюда проблема жен. Жены объединились в специальный клуб, куда ни матерей моряков, ни сестер не принимают. Надежда Коваль, председатель, рассказывает, какая в клубе ведется работа: «Политико-воспитательная, культурно-массовая, доклады о международном положении, были уже три беседы о жизни Ленина».
Развернулась дискуссия о молодых. В старину люди верили, что души умерших моряков вселяются в альбатросов и дельфинов, и их не убивали, а сейчас матрос-материалист знает, что нет никакого переселения душ, и стреляет в дельфинов и чаек! Совет ветеранов флота посвящает молодежи специальные собрания. «А то ходят, понимаете, по городу — волосы, как у попа. Увидишь такого — сразу надо фотографировать!»
Прав был Саша Кноп: тогдашней Одессы нет. Все это интересно только старичкам с палочками, которые ходят в краеведческий клуб «Одессика» слушать доклады об Одессе двадцатых годов.
Иногда кто-нибудь скажет приезжему: «Здесь была ночлежка, в которой жил Горький, читали „Челкаш“? А это кабачок „Гамбринус“ — вы, наверно, помните рассказ Куприна».
Можно сесть на скамью и грызть сушеную воблу под пиво и мелодию «Соньки»: Но красивее всех, чтоб я так жил, Сонька с Молдаванки. Разумеется, и кабачок, и скамьи — не те.
А безногий чистильщик обуви на Преображенской не просто чистильщик, он снимался в «Броненосце ‘Потемкин’», помните сцену на лестнице? Иван Андреевич до сих пор вспоминает Эйзенштейна и фильм, потому что у киногруппы была своя столовка, где давали поесть задарма и досыта. «А что, — удивляется он, — неужели даже в Польше слыхали про нашего ‘Потемкина’?»
Но все это дела давние. Сегодня «Моряк» — нормальная советская газета, подобная другим газетам, а Одесса — нормальный советский город, подобный другим городам.
А того «Моряка» нет, и той Одессы, может, тоже не было? Может быть, ее сотворили Паустовский и Бабель? Но это не столь уж и важно.
Мужчина и женщина
Этой осенью[11] московский воздух был пропитан туманом и серостью. Уже которую неделю не уходил циклон. Бесконечно обсуждалось ТО СОБЫТИЕ: почему так случилось и почему именно с ними. Преобладало мнение, что Господь покарал Россию за ее грехи. Не исключалось, что Ленин мог быть порождением сатаны. Подчеркивалась роль погоды. Тогдашняя погода была похожа на нынешнюю: господствовал долгий, невыносимый, вгоняющий в депрессию циклон.
В годовщину ТОГО СОБЫТИЯ люди собрались перед зданием ЦК. Молились за душу царя, за Святую Русь, за тех, кто погиб, защищая царя и отечество, а также за тех, кто погиб в лагерях и в Афганистане.
Этой осенью люди всё чаще собирались вместе и молились всё горячее. В церквях происходили удивительные вещи. Певица, которая была секретарем парторганизации в большом академическом хоре, во время богослужения в храме запела таким звучным, чистым и сильным голосом, каким никогда не пела. Уверовав в Бога, она вышла из партии и крестилась. Подобные обращения были не редки. О том, как будет развиваться ситуация дальше, гадали по расположению звезд. Астрологи предсказывали, что зимой до трагедии не дойдет, но весной быть голоду и гражданской войне. Экстрасенсы предостерегали: берегитесь отрицательных полей, усиливающих страхи и пожирающих энергию. Милиция предупреждала граждан, чтобы, выходя на улицу, не надевали драгоценностей. Общество «Память» предупреждало евреев: пора убираться из России. Журналистке Алле Г., которая выступила свидетелем на суде над боевиками «Памяти», ворвавшимися на собрание писателей, сообщили, что ее дни сочтены. «Мы тебя убьем, — заверил ее мужчина, притаившийся в подъезде. Он был молод, опрятно одет, вежлив. — Мы тебя убьем, — повторил без всякой злости. — От нас не уйдешь, не надейся».
Этой осенью со стен московских домов осыпа́лась штукатурка, срывались балконы, от крыш к фундаменту ползли черные трещины. На Неглинной стену подперли сваей. Свая раскололась, ощетинилась щепками. На Кузнецком Мосту дом обнесли дощатым забором. Кто-то выломал одну доску, стало видно подвальное окно. Стекол не было. Окно заклеено газетой. В газете дыра. Во дворе дома напротив Кремля сушились одеяла. От одного был оторван кусок. Остаток колыхался на ветру, концы торчавших из него длинных спутанных ниток утопали в грязи. На каждой улице в деревянной будке с надписью Чистка обуви сидел человек, но обувь у прохожих была грязная. Возможно потому, что на мостовых стояли лужи (лужи были, хотя дождей не было). Прохожие двигались неторопливо, будто не зная толком, куда идти. Иногда останавливались и через витринное стекло заглядывали в магазины. В центре купить можно было только две вещи: в уличном ларьке — баночку маринованного чеснока, в магазине — электрический дверной звонок. Люди заходили в магазин, разглядывали звонки, проверяли, действуют ли. С минуту прислушивались к резким протяжным звукам, словно раздумывая, не купить ли, а потом выходили обратно на улицу и не спеша продолжали путь. Когда-то центр Москвы, застроенный домами XIX века, не лишенный сецессионного изящества, был полон жизни. Этой осенью улица производила впечатление декорации. Театральной, до мелочей продуманной, однако видели вы ее уже постфактум. После того как погасили свет. После спектакля.