Как и всякое сообщество, которому грозит полная автоматизация, шахматистов охватило замешательство.
— Значит ли это, что живой поединок потеряет смысл? — спросили у Ботвинника на собрании в Центральном клубе.
— Ни в коем случае! — заверил он. — Даже наоборот. Играть станет еще интереснее. Машина будет в состоянии подсказать множество новых интересных решений, ранее человеку неизвестных.
Борис Спасский знает о шахматах такие вещи, которых никогда не узнать даже наилучшим образом запрограммированной машине.
— В шахматах, — рассказывал он мне, — можно найти все. Тот, кто любит выигрывать, а в жизни никакой выигрыш ему не светит, может наконец-то одержать победу. Тот, у кого есть воображение, может на шахматной доске создать для себя целый мир. А для того, кто хочет уйти от реальной жизни, этот мир на доске может стать убежищем. Я рад, что играю в шахматы; думаю, буду играть всегда.
В августе 1968 года я участвовал в сеансе одновременной игры в Королевском саду Стокгольма. Там были писатели, художники, теннисисты, элита Швеции. Я играл публично с одним знаменитым голливудским актером… это требовалось для рекламы. Голливудской звезде, разумеется, не мне.
В этом Королевском саду, да и в Швеции вообще, меня принимали необычайно тепло. Необычайно! Дело было в августе…[8]
Я рад, что играю в шахматы.
В отличие от кибернетики, генетики или социологии, в шахматы играть можно было всегда. В отличие от истории, там никогда не было ничего сомнительного. В отличие от живописи, и речи не может идти об абстракции.
Я рад, что играю в шахматы.
В шахматах существует свобода — хотя и в строго очерченных границах. Такая граница — ход вашего партнера. Шахматы оставляют за нами свободу решения. Правда, в четко обозначенных пределах, но пределы устанавливаем только мы, я и мой партнер, никто больше.
Я страшно рад, что играю в шахматы.
«Моряк», или Одесса
«Моряк» действительно существует. Тот самый, которому Паустовский посвятил книгу «Повесть о жизни», в котором Бабель печатал первые одесские рассказы. Тот, который вошел в литературу и в легенду.
В двадцатые годы «Моряк» был одной из самых интересных газет. Печатали его — по причине отсутствия бумаги — на цветных чайных акцизных бандеролях. По понедельникам и средам — на кремовых, по четвергам — на розовых, а по вторником — на сиреневых. Гонорары — по причине отсутствия денег — выплачивали перламутровыми пуговицами, синькой для белья, иногда табаком.
Из постоянных сотрудников тогдашнего «Моряка» жив Яков Кравцов, последняя его должность — заместитель главного редактора; сейчас Кравцов на пенсии. Он помнит, как однажды на пляже встретились Иванов[9], Паустовский и он, и как Иванов сказал: «Мы завинтим такую газету, что перед ней померкнут романы Дюма-отца…». Работали вместе: он, Кравцов, и они — Изя Бабель, Костя Паустовский; захаживала Верка Инбер со своими стихами, Валька Катаев в турецкой феске… простые авторы. Когда в январе 1963 года в ходе кампании по ликвидации нерентабельных многотиражек «Моряк» закрыли, Кравцов поехал в Москву. «Яша, — сказал Паустовский, — для вас я это сделаю». Через несколько дней позвонил: там, где надо, ему сказали, что «Моряк» может выходить. Сразу после этого звонка они выпустили номер; газета благополучно выходит по сей день. Да. Паустовский до конца оставался другом «Моряка» и Одессы, но в город никогда больше не приезжал. После Костиной смерти приехала сиделка с его последней просьбой: отыскать Кравцова, передать привет «Моряку», поклониться Пушкину и Черному морю.
Бабель тоже не вернулся в Одессу. Уехал в 1925 году, и провожал его один человек — именно он, Кравцов. Почему, честно говоря, не помнит. То ли никто из знакомых не знал даты отъезда, то ли никого как раз не было в Одессе… Впрочем, тогда казалось, что это не важно. Изя Бабель уезжает, ну и что, вернется ведь. Кравцов помнит только, что чемодан у Бабеля был тяжелый, и он, как младший товарищ, помогал этот чемодан нести. Потом они прогуливались по перрону, и Бабель сказал: «Мне бы хотелось оставить тебе что-нибудь на память». — «Ты ведь вернешься…» — «Нет, — сказал Бабель, — не вернусь». — И достал из кармана трубку: львиная лапа с когтями и янтарный мундштук, а футляр сафьяновый, снаружи красный, внутри выложен синим бархатом. А еще дал записку на вырванном из блокнота листке. Сказал: «Может, когда-нибудь пригодится (ведь он тогда уже был БАБЕЛЕМ)». В записке значилось: «Настоящим горячо рекомендую Кравцова как талантливого репортера, с которым я несколько лет работал в газете ‘Моряк’. И. Бабель».
8
В августе 1968 г. войска стран Варшавского договора вторглись в Чехословакию. К гражданам СССР в Европе относились не лучшим образом — Спасского это не коснулось. (Прим. автора.)