- Какие будут просьбы, петиции, реляции, хартии, анонимки, доносы, допросы, вопросы? Живее, мне некогда.
Оленев опустился в кривоногое кресло, обитое шелком, перевел дыхание.
- Намастэ! Кафи дын хо газ, маене тумхе нахи деха хаэ (Привет! Давно я тебя не видел), - сказал он на хинди.
- Иах тумхари галаты хаэ! Калх хи то. (Ты ошибаешься! Только вчера)
- Киси бхи халат мэ май якин нахи кар сакта. (Ни за что не поверю!) Разве не сегодня?
- А где граница между вчера и сегодня?
- А где граница между равнодушием и равновесием? - раздраженно спросил Оленев. - Что-то сломалось во мне. Мне остро не хватает чего-то. А чего именно, я и сам не знаю. У меня разбегаются мысли.
- Привяжи их веревочками, - посоветовал Ванюшка. - Или посади на цепь. Хочешь, подарю тебе шикарную конуру?
- Верни мне покой.
- Ищи. Он - в тебе.
- Это ты лишил меня любви?
- Сам просил. Но если ты влюбишься, то нарушишь Договор. Это чревато.
- Чем?
- Чревом, червями, червоточинкой, черт знает чем! Как в картах. Есть час пик, час бубей, час треф, час червей. Играй! Блефуй! Ходи ва-банк! Проиграешь - вот мой меч, изволь на плаху лечь. Выиграешь - чур пополам. Идет?
- Ты заманил меня в западню.
- Не передергивай карты. Ты сам хотел... Эх, времечко по темечку! воскликнул Ванюшка, превратился в Долбательную форму и, запустив в Юру скипетром и державой, промазал.
Весомые символы невесомой власти просвистели мимо ушей и улетели в Никуда. Ванюшка между тем превратился ни во Что, а Оленев очутился на кухне.
Кухонный стол доброй половиной врастал в стену вместе со всей утварью, и получалось так, что чашки и тарелки были перерезаны под разными углами кафельной преградой. За столом сидела Марина и торопливо хлебала остывший борщ. Красное пончо елозило по крошкам и грязным тарелкам, Оленев молча взял тряпку и стал вытирать стол. У Марины были затравленные голодные глаза, она покосилась на Юру и придвинула тарелку поближе.
- Ешь, ешь, - тихо сказал Юра, - я сейчас второе разогрею. Ну, как прогулка? Где была?
- Чтоб я еще раз выходила замуж за вождя камайюра! - воскликнула Марина. - Нет, ты не думай, что я тебе изменяла! Я - самая верная на свете жена, ты знаешь. Но это же полнейшая дичь, у него четыре жены, все живут в разных деревнях, а он раз в неделю объезжает их вместе со свитой и думает, что это и есть самая нормальная семья. Я не дождалась его приезда и умотала. Чуть с голода не померла.
- Как ты там оказалась? - устало спросил Юра.
- Как обычно, - раздраженно пожала плечами жена. - Вышла из дома, села на автобус и приехала. Дурацкий вопрос... Но знаешь, милый, - с обычной непоследовательностью перешла она на мурлыкающий тон, - до чего это было замечательно! Никаких идиотских тряпок, один набедренный пояс из листьев кароа, а у меня идеальная фигура, ты же знаешь. Эти туземки - такие уродки, а тут приезжаю я, и что тут началось! Нет, это было великолепно!
Она затолкала в рот бифштекс и дальнейшую тираду произносила невнятно, но выразительно.
- ...а пончо уже на обратном пути. Подарил один креол. Я их креольского языка не понимаю, но какая мимика, какие жесты!.. В пульперии из-за меня драка, табуреткой по голове, навахи блестят, кольты палят, сплошной вестерн! Вот это жизнь! А то торчу в своей конторе, на Леночку глядеть тошно, сплетни, интриги, скукотища... Да, я привезла тебе подарок, дорогой. Я о тебе ни на Минуту не забывала. Лысунчик ты мой, очкарик.
Насытившись, Марина извлекла из-под стола мохнатую сумку и вытащила маленькие рожки неизвестного животного. Игриво приложила их к темени мужа, оценивающе оглядела и одобрительно кивнула.
- Ну ладно, пойду посплю часок, а то умоталась до предела. Ты позвони мне на работу, скажи, что ушла на больничный. Ты же мне устроишь, милый? Что тебе стоит?
Она чмокнула Юру в залысину и вышла из кухни, оставив после себя стойкий запах мускуса и амбры.
А Юру не покидало ощущение непонятной потери. Оно росло в нем вверх и в стороны, как тополь из невесомого зернышка, заполняло пустующие пространства, оттесняло малолюдные области, прорастало сквозь шумные скопища людей и слов, захватывало мало-помалу застоявшиеся, с илистым дном, мысли и чувства, доводило до отчаяния, до неведомого ранее желания разрыдаться и повалиться лицом в подушку.
- Что-то не так, - бормотал он, блуждая по лабиринтам комнат, запинаясь о вещи, отражаясь в кривых зеркалах, оставляя талые следы на коврах и паркетах, - что-то прошло мимо. Годы жизни, потраченные впустую. Отец, работа, жена, дочь, все как у людей, никаких отклонений, разочарований, бед, потерь, пожаров, землетрясений. Где же она, моя пропажа? Не его, а именно моя? Гипноз, сомнамбула, кролик под взглядом удава... Познание, бесконечное узнавание нового, равновесие и равнодушие, точка опоры, находящаяся внутри меня, независимость от помощи других людей, спокойное восприятие добра и зла, неразделенность мира на крайности, парение в невесомости, полет в никуда... Инвариантность времени, ветвление его, как в шахматах, бесконечное множество решений при одинаковом дебюте. Я заблудился во времени...
Стало нечем дышать. Духота распирала легкие. В горле першило. На грудь давил тяжелый спрессованный воздух.
- Ка эа коэ э хагу, - выдохнул Оленев ритуальную фразу жителей острова Пасхи. - Нет больше дыхания.
Остановился у подоконника, украшенного пометом чаек и летучих мышей, рывком распахнул Окно в мир и увидел ее.
Она шла по другой стороне улицы, освещенная закатным июньским солнцем, юная и красивая, задумчиво наклонив голову, в такт шагам покачивая сумкой на длинном ремне, как мимолетный эпизод из сентиментального фильма. Картинка из придуманной недоступной жизни. Сценка, сочиненная слезливым режиссером. Лубочный коврик на стене.
Оленев зажмурился. Реальность сплеталась с нереальностью, явь со сном, жизнь с мизансценой театра, бред принимал очертания точной математической формулы. Там, за Окном, был настоящий мир, подчиненный жестким логическим законам, не зависящим от произвола и безграничного беззакония тягостного сна.