При моем появлении Ядзя тихонько вскрикнула, двинулась было, чтобы встать, но потом обмякла, не желая будить детей. Она только молча закивала мне - и это означало переполненность чувств: рада, мол, ой, рада!..
Роман сидел за столом и читал вслух библию. Когда я переступил порог, он на какое-то мгновение остановился, взглянул на меня исподлобья и, видимо красуясь своей грамотностью, тянул дальше козлиным голосом:
- "Бысть же пов-нег-да соста-ри-теся Иса-акови, и притупишася очи его еже ви-де-ти: и при-зва Иса-ава сына сво-его ста-рей-ша-го, и рече ему: сыне мой: и рече се аз... Ныне убо возьми орудие твое, тул же и лук и изыди на поле и влови мине лов..."
- Здравствуйте, Роман! Иль не слышите?
Только теперь Ступа решил заметить гостя. Встал и, не распрямляясь в талии, заспешил ко мне. Сунул прямо в живот дубовую ладонь, уставился в лицо небольшими оловянными глазами. На лбу нечесаный чуб слипался от масла. Не иначе, что вылил на голову с пол-лампадки. И вообще выглядел он сегодня именинником. От рваных сапог несло дегтем, чистая выкатанная сорочка, узенький сыромятный ремешок, туго подпоясанный поверх магазинных брюк. И все его бледно-синеватое лицо с большим хрящеватым носом и с кружевом красных жилок выражало необычность и непонятную мне торжественность.
- Здрасте, здрасте!.. - смачно шлепнул он губами, словно обсасывая слова. - А мы - по ученой части... Вот читаю Явдошке святое писание... Потому как она, выходит, католичка, так что надоть ей знать, как по-людски... - И он посмотрел на Ядзю так, будто и ее - косточка за косточкой - смаковал, обгладывая и обсасывая.
- А что это за слово такое вы, Роман, вычитали - "тул"?
Ступа замигал, глядя на меня, обсосал что-то непонятное и изрек:
- Сие есть слово сокровенное! - И многозначительно поднял желтый палец. - Только очень умные люди могут взять в понятие.
"Боже мой, - подумал я о Ядзе, - не освоив еще грамоты Ригора, ты, детка, принялась за Ступину!.." И подумалось мне еще: "Всякий дурак стремится переучить людей по-своему".
Я молча поставил горилку на стол. Роман сразу посерьезнел. Он был хозяином и не желал остаться в долгу перед гостем. Подошел к посудной полке, достал бутылку самогона и, держа ее поодаль на уровне глаз, понес к столу и присоединил к моей, засургученной.
- Явдо-оха! - велел строго. И уселся на лавку. Хозяину не пристало суетиться, когда наймичка знает, что к чему.
И панна Ядвига, осторожно освобождаясь от малышни, которая окружала ее, спрыгнула на пол и принялась прислуживать хозяину.
На столе появились яства, которых она не поставила бы польскому королю. Были здесь целая коврига хлеба, миски с огурцами и капустой, в маленькой мисочке нарезанная синяя луковица с маслом и глечик с солью. Розовое сало, нарезанное тонкими ломтиками, не стояло здесь, видимо, давным-давно.
Мы сидели за столом я пировали, а Ядзя стояла и ждала приказаний хозяина. А я ждал, когда же Роман разговорится и мне станут понятны причины его праздничного вида и даже то, почему он сегодня побрился.
Широко разводя рукой, словно сгребая со стола, Роман хватал стакан из обрезанной бутылки, бухал в него самогон и лихо опрокидывал в щербатый рот. А я думал про себя: "Ну и широка же ты, человеческая натура, ни малое тебя не удовлетворяет, ни многое!.."
А Ядзя стояла над нами, как статуя мадонны - в кабаке, и я, как ни мучился, не мог представить себе, о чем она думает. Неужели не звучит в ее сердце тоска о чем-нибудь чистом, как первый снег, о чем-нибудь далеком, как синяя звезда? Неужели не подкатывает у нее к горлу тошнота, неужели не сводит ей скулы от ненависти, которая иногда праведнее любви!..
И я, каюсь, возненавидел и Романа с его носом-хрящем, и его хоромы с аршинным оконцем, его хозяйское достоинство со спесью-свиньей. Почувствовал крутую неприязнь и к Ядзе с ее ангельским смирением. Неужели это заговорила во мне горилка?.. А может, совесть, которая не может мириться с извечным свинством?..
А Роман наконец-то разговорился:
- Так что вам, Иван Иванович, надоть ослобонять Явдоху со службы. Ни к чему ей эта служба. Кормлю ж я ее. Аль ей еще надоть? Ни к чему это... И может, я еще свой антирес имею.
- А какой же это вы можете иметь интерес? - В лице я почувствовал жар, словно меня обожгли пощечиной.
Роман стал покачивать головой от плеча до плеча и обсасывать свой язык.
- Ну, как вам сказать? Ну... все мы - люди грешные... Да только надоть те грехи покрывать...
Я, кажется, застонал было.
- Чьи... грехи?
- Хе-хе!.. Ну, какие вы непонятливые!.. Явдошины же!
Ступа вдруг как бы обдал меня запахом свежей рыбы и перегаром табака из трубки. Потом он вытянул губы ко мне с великим доверием:
- И слышьте, Иван Иванович, думки меня обсели...
- Вас, Роман, мысли обсели?!
- Как с одной стороны кинь, то с лица ее воду не пить. А с другой то за меня первая встречная пойдет. Потому как хозяин. Да и мужик еще хоть куда. Во-он, глядите, сколько? - И он растопыренной пятерней указал на лежанку. - А с третьей стороны и себя жалко. Потому как всем другим чернявые да чернобровые, в теле молодицы, православные, а мне - все не так, как людям... А и с четвертой стороны - надоть ее грех прикрыть! Вот какая случилася притычина!
Он опять обсосал свой язык и даже глаза зажмурил от сострадания к себе.
Господи, и почему ты не подсунул ему жирной да чернявой? Да еще и православной?!
Ядзя, любимая деточка, оказывается, что какое-то наваждение овладело мной, не разглядел я тебя как следует и только вот Роман Ступа открыл мне глаза...
Истинно сказано: "Не мечите бисер перед свиньями". А я скажу: не сочетайте в пару горлицу с кабаном!
Я чувствовал себя оплеванным и растоптанным. Но клянусь небом, звездами дальними: не осудил я к забытью ясную панну за то, что не пришлась по вкусу Роману Ступе. И не кричал я мысленно: "Ригор! Стреляй его! Семь пуль! Семь смертей! Стреляй в этого пожирателя сельдей - во имя Красной Звезды! Во имя всех звезд мира!" И только потому не желал я смерти Роману, что может оказаться среди его потомков и такое дитя, за которое простятся родителю все грехи, вольные и невольные.
Я уже и не помню, что сказал Ступе. И помог ли рассеять все его сомнения.
Одно только помню: не пожелал я ему ни добра, ни счастья.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой автор вместе с Яринкой подает сватам
рушники
- А что вы за люди и откуда идете? Издалека ли, близко ли добирались до нашего дома? - это впервые в своей жизни Степан говорил не свои, а заранее заученные слова.
Стояли перед ним двое с посохами - старосты, третий - жених - возле порога.
Хороших сватов подобрал себе Данько: один - хозяин завидный Тадей Балан, чернобородый, с разбойничьими глазами мужик, лицо вечно недовольное, голос скрипучий, а сам нетерпеливый, даже постукивает посохом, второй - фельдшер Диодор Микитович Фастивец.
- Мы люди нездешние... - угрожающе проскрипел Тадей.
Но Диодор Микитович перебил его:
- Тихо! Надо уважать! Я ить здеся первой человек! А ты - куда конь с копытом, туда и рак с клешней... Невежи, каналии! Так вот, случилась пороша, а я и говорю своему подчиненному: пойдем искать зверский след. Ходили, ходили и уж сильно сумлеваться стали, ан видим - идет наш князь Данько, поднимает уверх плечи и говорит нам такие речи: "Уж вы, охотники, помогите мне куницу упоймать!" Вот мы и пошли у это самое время скрозь, в ваше село пришли и на след напали. Зверушка эта в ваш двор забежала, а со двора в хату и села в комнате. Вот и нашему слову конец, а вы дайте всему делу венец - отдайте нашу куницу, а вашу красну девицу... А теперь ты обратно говори, - указал Диодор Микитович большим пальцем через плечо на Тадея.
Балан, обиженный пренебрежением к себе, долговато сопел, но потом пересилил себя.
- Ну, так говорите, - проскрипел сквозь зубы, - отдадите или пускай подрастет?