- Ну, что же мне, доченька, делать? - голос Степана звенел неподдельной тоской. - По сердцу ли тебе нареченный?.. - Ждал с печальной надеждой, даже дыхание затаил.
София подтолкнула, дочку, и та, как завороженная, начала обломком ножа колупать печь.
Данько от порога следил за нею, и с лица его не сходила неподвижная ядовитая ухмылка. На Степана он поглядывал с откровенной враждебностью. Он хорошо знал, что влияние в семье будущего тестя не заходит далее порога. И Данько с явной скукой выслушивал нудное разглагольствование сватов и неторопливую, какую-то вроде немощную речь Софииного примака:
- Люди добрые, ловцы-молодцы, что же вы натворили: меня старого (так и сказал - старого!) с дочкой пристыдили. Но сделаем так: хлеб-соль принимаем, доброго слова не чураемся, и чтобы вы нас больше не срамили, что задерживаем вашу куницу, а нашу красну девицу, вас повяжем. А ты, дочка, кончай печь колупать да давай чем ловцов этих связать. Иль рушников нету? Может, мать не научила, а ты сама ничего и не напряла?..
Яринка медленно-медленно, точно плыла во сне, пошла в комнату и вернулась с рушниками и платочком на блюде. Поклонилась в пояс сватам, подала рушники, подошла к Даниле и будто в сердцах засунула платок ему за пояс. И потом, вся горячая, как пион, растерянно потупилась посреди хаты. Она и сама не знала, спит она или ей это мерещится.
Повеселевшие сваты, покряхтывая, обвязывали рушниками друг друга через плечо, а Степан взял с полки свой хлеб и преподнес главному свату Диодору Микитовичу.
- Отдаем вам, ловцы-молодцы, честь.
- Ну, благодарствуем, люди добрые, за хлеб, за соль, за честной разговор! - поклонился фельдшер.
- А теперь, сватоньки мои дорогие, прежде чем понести наш хлеб, выпьем да закусим чем бог послал! - взяла их за локти София. - И ты, Даня!
Отодвигали стол, усаживали сватов в красный угол.
Хрюкал на столе запеченный поросенок, кудахтала курица. Вытаращив безумные глазищи, шипела на сватов яичница.
- Бу-у-удем!..
- Ой, сватоньки мои, сватоньки, да разве ж могла я надеяться на такое счастье! - тоненьким голоском выводила София. - Такого зятя! Даня, за тебя пью! За отца твоего! За матушку!
- Уж вы, Сопия, должны такому зятю беспременно ножки мыть и воду ту хлебать...
- Хозяйский сын! - хмурился и втягивал в себя воздух Тадей Балан. Не комнезам савецкий.
- Не заглядывает никому в пригоршни! - заискивала София.
- Советскую власть уважает, с бандами не знается, обрезов не прячет! - натянуто улыбнулся Степан.
У Софии дыхание перехватило. Но смолчала.
- Настоящой богатырь! - хлопал Данилу по плечу Диодор Микитович. - Уж он накормит, напоит и жену единоутробную, и деточек-воробушков, и тещу-перепелку! И усю нашу Расеюшку!
- Да-ай боже!
Потолок покрылся рябинами от остатков горилки, выплеснутой на него от полноты чувств.
Яринка ничего не пила и почти ничего не ела. Плотный комок подкатился к горлу, и, как она ни глотала, никак не могла проглотить его. Поводила продолговатыми глазами на Данилово разогретое горилкой лицо, и ей становилось страшно: видела она только Данилу-парубка и почему-то никак не могла представить его солидным мужем. Ее мужем! И поглядывала на дверь: не звякнет ли щеколда, не войдут ли в хату другие сваты, а с ними половецкий парубок Павло? Еще не поздно крикнуть - не хочу! не пойду! - сорвать с этих рушники, схватить свой хлеб и подать другим, половецким!
Яринка все еще верила в чудо. Они, те половецкие сваты, недалеко. Уже расспрашивают у людей, где ее двор. Уже отмахиваются посохами от буковских собак. Скользят на тропинке возле ее забора. Переминаются с ноги на ногу перед ее дверями. Яринка съежилась - вот сейчас... сейчас... Не идут...
И бросилась кровь в лицо, зашумела в ушах - не придут. Не придут. Теперь уже никогда не придут!
Это он виноват. Данько.
Сказать ему: не для тебя шила рушники, не для тебя колупала печь. Не за тебя пьет отчим. Не по тебе щемит душа.
Сказать матери: мамо, неужели вам не жаль расставаться со мною? Да разве ей окажешь?..
Сказать отчиму: дядько Степан, вы ж, верно, любите меня, как родную, зачем отдаете этим чужим дядькам?.. Вы же сами видели, откуда всходило мое солнце. Почему ж вы не спасаете меня? Почему не сказали матери про Павла? Ведь я сама про него ни за что не скажу - сгорю от стыда. Дядька Степан, вы сейчас, может, самый родной для меня, - спасайте, спасайте!..
И Яринка упала грудью на стол и зарыдала.
И это было так неожиданно, что все, кто был в хате, оцепенели.
И никто, кроме Степана, не знал, отчего рыдает голубка.
И никто никогда не будет знать, отчего рыдают голубки, с тех пор как стоит мир.
И никто никогда не спросит об их святой неудовлетворенности, о чистом стремлении к недостижимым звездам. Им, чудотворицам живого, только и оставляют - собирать крохи.
- Ну, ты гляди, что они выделывают, эти девки! - первым нарушил тишину Диодор Микитович. - Плачут, каналии, от счастья!.. Вот погодь, телушка, сыграют свайбу, он тебе осушит слезы в каморке!
- Цыц, дурная! - прикрикнула София. - Люди подумают невесть что!
Данько, по-видимому, догадывался. На его лице горел рваный румянец, а в глазах - тревога. Больше всего он боялся, что этот лягушонок поднимется и крикнет ему: прочь! прочь, ненавистный! прочь, гадкий! Своевольный и дикий, он боялся только одного - позора.
И решил для себя: "Погоди, погоди! Отольются твои слезки кровушкой!" Был очень благодарен Фастивцу, что тот так умело вывел его из затруднительного положения.
- Мне и самому плакать хочется... - засмеялся Данько. - Был я вольный казак, а тут вот и ярмо на шею...
- Не сумлевайся, сынок! Только один бог неженатой. А которые холостые, так тех в аду черти на старых ведьмах женють...
- Ну, чего надулся, как мышь на крупу? - подтолкнула София мужа. Наливай сватам.
- А может, пусть Яринка? - осторожно спросил Степан. - Это ж ее праздник...
Он надеялся еще на ее вспышку, вот тогда и он поддержал бы ее.
А Яринка, одинокая и всеми покинутая, уже не могла сопротивляться. Лучистыми, с радужным переливом от слез, глазами она взглянула на Степана и тихо погрузилась в себя - в вечную свою скорбь.
А Степан не мог помочь ей - даже перед ней самой был виноват, был в зависимости. Каждое его слово в ее пользу могло обернуться против него. Да и поможет ли ей это? В любви, как и в смерти, люди остаются одинокими. Он только мысленно умолял судьбу, чтобы дала девушке твердость и силу сопротивления. Но видел - мягка Яринка душой и способна бороться разве что своей беззащитностью. Но поймут ли все они эту ее силу?
И наливал чарки. И заливал глаза сватам, и молодому князю, и жене своей Софии, чтобы горе голубки казалось им девичьими причудами, чтоб не видели, как его мука сочится из него кровью.
- Бу-у-удем!..
Будем. Такими, как есть. Слепыми и жестокими...
Договорились - венчание и свадьба в воскресенье.
И Яринка как будто смирилась: свадьба - это же так интересно! Не пришлось ей быть подружкой, даже не держала свечи на свадьбе. Только плющила нос о стекла чужих окон, наблюдая чужое счастье, а тут вот сразу невеста!
В пятницу месили каравай. Семь каравайщиц, отобранные одна к одной: неразведенные, замужние да еще и счастливые - мало битые, мало тасканные за косы.
Приносили муку, приносили яйца, месили корж. Начиняли его монетами, как изюмом, облепливали шишками. Выгребали деревянной кочергой печь, осторожно, как попадью, сажали каравай, обставляли его, как детками, шишками.
Совали зажженные пучки соломы в печь - зарумянивать. Подмаргивая, посмеиваясь, напевали:
А в нашей печке
Золотые плечики.
А припечек улыбается
Караваю удивляется,
Печки челюсти сжимаются
Караваю удивляются...
Затем прикрывали печь заслонкой, запирали на крючок дверь, чтобы "не выходил дух".
Носили, как икону, пустую кадку на руках, подпевали:
Ой, печь стоит на сохах,
Дежу носят на руках.
Печь себе печет, печет,