Поцеловала дочку в потное личико, перекрестила и, повеселев, вышла к сватам.
- Ну, вы подумайте только! И с чего бы это?.. Прицепится хвороба, а людям хлопоты... - Она словно извинялась перед свахой, словно сожалела, что родила дочку такой болезненной.
- Да как-нибудь обойдемся, - успокоила ее Палажка. - Может, еще поднимется на ноги...
- Конечно, конечно, - радостно закивала София. - Беспременно должна поправиться... Вы уж потерпите...
Фельдшер закончил завтракать, перекрестился.
- Ну, помолясь богу, и примемся... - И достал из бокового кармана большой деревянный стетоскоп, сложил его и заколыхался в комнату к Яринке.
- Покажь язык... - слышался его густой баритон. - Обложен... Так... так... дышите... не дышите... Глубже дышите... совсем не дышите! Здеся болит? А здеся нет... Так... так... Живучие, каналии!.. Ну, придется укол давать... Да ты не бойся... других еще не так колол - и живы зосталися... И банки надо ставить... Мадам Титаренкова, беспременно требуется первак на предмет постановления банок...
Диодор Микитович ворожил над больной еще с полчаса. Сложив банки и весь остальной врачебный инструмент вместе с "приношением" в потертый кожаный саквояж, он попрощался.
- До сиданьица. Будем уповать на волю божию. А медицина исделала все. Теперь только на бога и надёжа.
Молились ли богу Титаренко - неведомо. Да, видимо, нет. В хозяйстве некогда молиться за невесток. Тут лишь бы свои грехи замолить; что ни день, то столько налипает их на душу: моешь, моешь - не отмоешь. Так что предоставили Яринке самой вымаливать у бога здоровье. А она тоже не молилась. Ей все было безразлично.
Лежала одинокая в комнате, - вся мужская часть семьи разбрелась, осталась одна Палажка. Скребла горшки, топила печь, растирала на столе соль бутылкой, бормотала что-то себе под нос - гнусаво, сурово, как неумолимый судья, которому все равно - оправдать ли подсудимого, отправить ли его на виселицу. Только бы соблюсти раз и навсегда установленный порядок.
Приносила пищу, ставила на стульчик у самой постели, стояла над Яринкой широкая и плоская, как тень, и, когда невестка отказывалась от еды, недовольно гудела:
- Ну, ты гляди! Чудеса, да и только!.. - И, постояв с минуту, все прибирала. Только узвар оставляла, так как знала, что Яринка очень любит его. - Пороскошествуй, пороскошествуй!..
Ежедневно приходила мать, очень радовалась тому, что Яринка хотя и медленно, но поправляется, приносила яблок-зимовок и тихонько совала дочке фунтик с конфетами, - для нее в эти минуты Яринка была снова маленькой. Дочь точно так же по-заговорщически прятала эти подарки под сено в постели и хотя не сосала их сама, но не решалась отдавать и Павлику - разгневается свекруха: ишь чего, замужняя, а у нее все еще конфеты на уме!..
В субботу вечером пришел отчим. Был немного навеселе, в новой шинели под ремнем, пахло от него свежей тканью и дегтем. Улыбнулся ей, казалось, принужденно, держал ее руку в своей огрубевшей ладони, наклонялся к самому уху, шептал:
- А мы вот назло куркулям и поправимся! Непременно! Мы им еще покажем, живоглотам!..
Чувствовались в его словах и злость, и грусть. И совсем не то, верно, хотел он сказать, потому что во взгляде его было что-то непонятное для Яринки, какая-то тревога, острый блеск. А когда прощался, сказал тихо:
- Поправляйся, цветик лазоревый!
И сильно зажмурился.
Со сватами Степан не здоровался и не прощался. Палажка, как только закрылась за ним дверь, произнесла:
- Ну, ты гляди! Басурманин, чисто тебе басурманин!..
Кузьма Дмитриевич был в обиде на Степана еще со дня обыска.
- Вот оно, гадство, как власть человеку давать!.. Вот так жизня устроена...
Несколько вечеров Данько просидел дома. То играл с Тимохой в "нос" карточную игру, в которой побежденного лупцуют колодой карт по носу, то, перекосив рот от умственного напряжения, возился с "морокой" - железным стержнем и прилаженными к нему кольцами, которые, благодаря разным комбинациям, то соединяются в цепь, то распадаются врозь. Наконец и это ему надоело, и он начал одеваться.
- Ты гляди! - удивилась мать. - Да и куда бы это?
- А на улицу! - Данько даже не обернулся.
- Да нехорошо ж! Жинка больная.
- А ну как она год пролежит!
- Чудеса, да и только! - опять удивилась Палажка, но задерживать его не пыталась.
- А ну-ка, раздевайся да сиди дома! - подал голос Кузьма Дмитриевич. - Вот, гадство, как раскобелился! Дознается сваха - как мне в глаза ей глядеть? Значца, так... со стыда сгорать.
- Когда оставите меня в покое?! - взревел Данила, ударив себя кулаком в грудь. - Долго я мытариться буду?! - Распаляясь все больше, он стал трястись. - Не желаю жить с вами! Что мне - век в наймитах быть у вас?! А черта вам лысого, поняли?! Выделяйте мне хозяйство! А не то хату спалю и сам утоплюсь!
То, что Данила утопится, Кузьма Дмитриевич не верил ничуточки. Что хату спалит - верил лишь наполовину. А вот то, что он может отделиться, более всего тревожило старика. Отойдет две десятины поля, часть скотины, инвентаря, старуха вон уже слабеет, а когда Тимоха приведет невестку с большими ладонями и широкими плечами, еще неведомо.
И старик испугался.
- Значца, так... ты не горячись! Вот, гадство! Ну, дурак, да и только! Уремья сейчас такое, что надо вместе держаться. Ты хочешь, чтоб нас в куркули записали? А того не смекнешь, что, как озлится сваха да нажалится своему примаку, а их с Ригором - водой не разлить, да и... Вот так жизня устроена!.. - многозначительно поднял палец Кузьма Дмитриевич.
В продолжение этой отцовской тирады Данько злился, но уже тихо. Только сверкал глазами, чмокал, словно хотел что-то сказать в ответ, переступал с ноги на ногу.
- Что б она вам зачумилась!
Кузьма Дмитриевич сложил руки на животе и покачал головой.
- Аль я ее тебе привел? Значца, так... привел? Аль до попа конями тянул?..
- И то правда, - вставила мать. - Вон Тимоха, гляди, не ищет панночек, а только работницу. А захотел бы, так золотую девку взял!
Тимофей хлопал глазами, шлепал губами, приняв смиренно-гордый вид, вот, мол, какой я: пренебрегаю красивыми девками!
И он сам себе показался таким красивым, неприступным, что надул щеки и изрек строго:
- Румяное яблоко - оно порою червивое внутри! Не все то золото, что блестит!
- Вот видишь! - подтвердила мать.
Данько и сам сообразил, что родители правы. Но поступиться хотя бы раз - навсегда утратить свободу.
- Ну, так я пошел. На часок. Поняли? - И, в знак примирения с родителями, на миг открыл дверь в комнату и взглянул на жену. Успокаивающе махнул рукой и ушел.
А Яринка в уединении отбывала долгую - на всю жизнь - каторгу. И не верилось ей уже, что когда-то, в конце долгих страданий, мытарств и жгучего одиночества, отворятся двери ее тюрьмы и кто-то добрый и красивый, кого она ждала всю свою жизнь, ласково скажет: "Ты дождалась. Иди".
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой Иван Иванович повествует о
матримониальных расчетах своей жены и о том, как Ригор Власович
принял на себя не присущие ему обязанности
"Мне тринадцатый минул..." - как сейчас слышу звонкий голосок нашей маленькой приемной дочки, Кати Бубновской. Читала она это стихотворение Тараса Григорьевича на детском утреннике накануне Шевченковских дней. Это уже третий раз отмечает вся Советская Украина великий Тарасов праздник.
С портретов, украшенных еловыми ветвями, строго смотрит на детвору преждевременно постаревший человек, которого почему-то называют сейчас "дедушкой". Может, потому, что для детей сорок семь лет - это почти настоящий закат. Может, еще и потому, что этот кроткий и стеснительный человек (а он именно таким и был!) не знал молодости? А может, и потому, что в сознании народном он и до сих пор живет и продолжает счет своим годам с того дня, когда мать принесла его на свет? Если так, то пусть будет "дедушкой"... Ведь сейчас ему уже сто девять лет. Пусть вечно в памяти революционного народа он будет живым и здоровым и отсчитывает свои годы вместе с нами. Пусть так и остается нашим современником, мудрым и добрым дедушкой...