- На все село работает, - гнусавила старуха, и я был благодарен ей хотя бы за то, что признавала работой Яринкин художественный подвиг, - а дома - ни за холодную воду!..
- Так вы бы за эту ее работу еще с людей деньги брали бы. - Я сжал зубы.
- А как же, как же, - обрадовалась Палажка. - Ну, ты гляди, а я и не догадалась!.. Беспременно надо гроши брать, потому как не работает по хозяйству, то хотя б свежая копейка шла.
Мне стало так тяжело, будто стены на меня навалились, и я попрощался.
Ну что тут поделаешь, кому пожалуешься?
Все вроде бы как положено, как сотни лет водится. И никто не молит меня о помощи, не простирает ко мне руки. Ну, наберусь я злости, накинусь коршуном на Титаренко, а кто меня поймет или оправдает? Ведь всем известно, что на селе человек должен работать до самой смерти. На карачках ползать, стонать от натуга, пока тяжесть совсем не придавит к земле. Вот тогда только и отработал свое... Ну, пускай и вырву я одну живую душу из ада, а остальные как? Каждый человек достоин счастья, каждая живая душа достойна человеческой судьбы. Христос обещал: "Приидите ко Мне, все труждающие и обремененные, и Аз успокою вы". Не успокоил. Не осушил слез.
Так вот, иди-ка домой, рыцарь печального образа, Иван Иванович, отдохни, а завтра снова в школу, где ждут тебя лупастенькие Ванечки да Одарочки. Обучай их добру и правде, может, они понесут твою великую боль в люди, может, у них хватит молодого задора и жажды изменить мир. Только на это и надейся да еще на Ригорову Красную Звезду. Ведь будущее принадлежит одержимым и твердым.
Мне не хотелось портить настроение жене, и поэтому я ничего не сказал ей о Яринке.
Евфросиния Петровна была возбуждена и говорлива.
- Вот послушай, старый, вот послушай... Написала Нина Витольдовна. И протянула мне письмо.
Конверт, конечно, был распечатан.
Нина Витольдовна из уважения к моему высокому чину вывела на нем: "Заведующему Буковской трудовой школой товарищу...", как если бы до революции написала бы: "Его высокопревосходительству действительному статскому советнику..." и т. д. Это, пожалуй, для того, чтобы обратить внимание моей любимой жены на абсолютно официальное отношение ко мне. Но само письмо было теплым и дружеским.
"Дорогие мои друзья Евфросиния Петровна и Иван Иванович!
...Все для меня теперь ново. И то, что живу в общежитии, где премилые девчата, острые на язычок молодицы, чистота больничной палаты, фотографии Дугласа Фербенкса над кроватями и раскрытая книжка современного украинского поэта Сосюры на тумбочке.
Зима...
На фронт, на фронт! А на перроне люди.
В толпе поем мы у вагонов "Чумака".
И радость ласково волнует наши груди...
И очередь к умывальнику, и талоны на борщ и сладкую запеканку из манной крупы... И то, что меня называют "товарищ Бубновская", и строгий человек в толстовке, член уездного парткомитета, который ставит мне "удовлетворительно" по политграмоте, не решаясь на нечто большее из-за моего сомнительного социального происхождения. Девчата же говорят, что отвечаю я "ужасно хорошо".
Я уже с некоторой опаской, будто бы меня могут в чем-то укорить, читаю произведения Ленина, и - боже мой! - что за ум! Вся контрреволюция, и внешняя, и внутренняя, не смогли противопоставить хотя бы намек на такую историческую и философскую эрудицию. Если бы знал директор гимназии господин Федор Керенский, кого взлелеют его словесники, математики, латинисты, законоучители и другие чиновники министерства просвещения!.. Но кто может знать, в котором из твоих учеников растет гений?
С этих пор я ни одного мальчишку не пожурю за немытую шею, а вдруг это будущий революционный вождь или поэт Шевченко? Ведь все будущие гении и герои в детстве бродят по лужам и рвут рубашки, лазая по деревьям...
Мне, как и всем, платят стипендию - восемнадцать рублей в месяц. Хватает. Как и в мирное время, французская булочка - пять копеек, фунт масла - двадцать, фунт сельди - семь, стакан молока - копейка-две. Советский рубль окреп и уже сравнялся с довоенным. Вот только - кусаются цены на мануфактуру, на одежду. Еще и железнодорожные тарифы высоки.
И еще грабителей много в городе - ночью на улице не появляйся: раздевают и издеваются. Всю ночь раздаются милицейские свистки, то там крик, то там выстрел...
Но тешу себя надеждой, что новая власть быстро справится и с этим злом.
Вызывали меня в уезднаробраз. Предлагали после окончания курсов перейти на работу к ним. Обещали даже казенную квартиру. Я отказалась, и вы знаете почему. Не хочу я ни от кого прятаться. Те, кто не предал меня остракизму во времена великой расплаты, не будут иметь оснований упрекнуть меня в неблагодарности.
Конечно, если бы я осталась в городе, моя судьба, возможно, сложилась бы иначе. Я еще, кажется, не стара, кто-нибудь и встретился бы путный. Но разве только в этом счастье? Молодость уходит, любви не знала я, остается мне в утешение - уважение людей, перед которыми, в силу принадлежности к своему прежнему сословию, чувствую себя виноватой.
Любимая доченька Катя! Мама твоя здорова и счастлива, очень счастлива, и хочет услышать от тебя то же самое. Учись, детка, старательно, чтобы быть достойной великодушного народа, среди которого и для которого живешь. Не броди по лужам, не цепляйся за телеги, а то упадешь и останешься калекой. И еще не хотелось бы мне видеть тебя верхом на лошадях, - это не девичье дело, я тебе об этом не раз говорила. И не лазай по деревьям, а то порвешь платьице, а их у тебя только два. И не задирайся с мальчишками, хотя и не боюсь я, что они побьют тебя. Скорее мне станет очень стыдно, если ты их будешь бить. Запомни, детка: тот, кто бьет и мучит людей, - злейший враг человечества, кем бы он ни был.
Слушайся старших, особенно твоих наставников - Евфросинию Петровну и Ивана Ивановича. Мы перед ними... ну, как тебе сказать? Я уверена - ты меня поняла.
На этом, дорогие мои, позвольте закончить. Кого - целую, кого обнимаю, кому - сердечно жму руку.
Ваша красная (!) курсистка Н. Б у б н о в с к а я".
- Слышишь, Катя, - нацелила на ребенка палец Евфросиния Петровна, ты должна нас, особенно меня, уважать!
- А я и уважаю вас, - склонила девчушка головку на плечо. - О-о-очень уважаю. - И задумалась. - Больше чем нужно. - Это, очевидно, показалось ей особенно убедительным.
Жена моя сделала вид, что не оценила силы Катиных чувств.
Маленькой Бубновской выпало нешуточное испытание: стремиться к искренности даже в неискренности своей... Я убедился, что искренними могут быть только свободные - "я никому ничем не обязана". Господи, избавь это чистое существо не только от окружающего зла, но и от добра, за которое надлежит платить благодарностью!..
В последнее время осложнились взаимоотношения между Павлиной Костюк и Евфросинией Петровной.
Матримониальные намерения моей жены сначала веселили девушку, затем она выслушивала ее из вежливости, а вскоре одно только напоминание о нашем Виталике начинало заметно раздражать его будущую (вторую!) невесту.
Именно тогда началось сближение между Павлиной и Катей. Вероятно, старшая из них своим расположением протестовала не столько против уничижения своей меньшей подруги, сколько против гипертрофированного внимания к себе со стороны Евфросинии Петровны.
Катя ходила за Павлиной, как тень. Готова была и по вечерам бежать за нею в хату-читальню, но Евфросиния Петровна строго отругала ее.
Ну что ж, девчушка терпеливо ждала Павлину, пока она не приходила домой, и крадучись ныряла к ней в постель. Там девчата долго перешептывались - нежно и доверительно. Временами слышался приглушенный смех. Евфросиния Петровна обиженно кряхтела на топчане, покашливала, вздыхала. Потом скрипуче подавала голос:
- И о чем это вы?.. Что за смешки?.. И не стыдно?
Ждала, чтобы ее успокоили. Смех - придушенный, закушенный, сдавленный и все еще живой - не утихал, и тогда моя жена сердилась не на шутку: